– Задул нам в паруса, – пели вахтенные.
– О!
– Хвала тебе, Иисус!
– Какое дно? – спросил Серран.
– Песчаное, – доложил боцман после осмотра свинцового грузила с просаленным донышком.
– Так и пойдем! – капитан выровнял судно вдоль берега.
– Молодцы, хорошо работают! – похвалил штурман вахтенных.
– Засиделись парни на берегу, стосковались по морю, – промолвил Серран. – Только бы погода не испортилась. Сходи проверь, не пришивает ли парусный мастер встречный ветер, спрятал ли нитки с иголками? Пригрози, чтобы не вспоминал о них!
– Чайки кружат… – вздохнул Бальтасар.
– Молчи! – суеверно запретил капитан перечислять дурные приметы.
– Бизань скрипит – к попутному ветру, – поправился штурман.
* * *
Короток зимний день. Ленивое солнце помаячило над горизонтом, плюхнулось в воду. Небо пожелтело, покраснело, налилось чернильной синью. Близкий берег сделался далеким, размытым, море – предательски зловещим.
Не найдя удобной бухты для ночной стоянки и опасаясь наскочить на камни с отмелями, Серран отвел корабль от земли, бросил якоря. Свежий ласковый ветер звал к далеким звездам, вспыхнувшим на юге в стране снегов и вечного льда. Там небо слилось с океаном. Казалось, будто поднявшаяся до светил огромная волна медленно надвигается на каравеллу. Можно поплыть ей навстречу и лететь до рассвета, пока несут паруса и не изменится ветер. Но так легко проскочить заколдованный пролив, очутиться во власти сказочных троллей, заманивающих странников в дебри леса или холодные скалы, о которых рассказывал нормандский плотник.
Крупный боцманский пес почуял остановку, задрал облезлую лапу на борт, помочился у трюмного люка. Почесался от вшей, выдрал старую шерсть, улегся неподалеку.
– Пшел вон, Амадис! – Бартоломео пнул псину. Носитель рыцарского имени поджал хвост, поплелся на корму. Грот с реем рухнул на опустевшее место. – Торопись, ребята! – приказал Коротышка.
Вахтенные скрутили парусину, уложили вдоль борта. Пес важно вернулся назад, сел на тряпку, наблюдал за хозяином. Матросы спустились в трюм, где у корабельной печи, цепляя ногами песок, юнги варили ужин. Потрескивали припасенные в Сан-Хулиане сырые дрова, кипела похлебка. Пряный запах лаврового листа смешивался с испарениями свежей глины, покрывавшей кирпичи. Белые клубы пара поднимались к потолку. В уютном уголке, между печкой и дровами, приютился Фодис с чуркой и косым ножом в руке. После напряженного дня плотник резал скульптуру покровителя иберийских моряков, святого Антония. Ричард плевал на лучезарный лик, чтобы лезвие мягче входило в дерево, открывал глаза монаху.
– Гореть тебе на вечном огне, – предрек Санчо Наварре и перекрестился. – Плевать святому в лицо! За такой грех язык отсохнет!
– В Нормандии все так режут, – возразил плотник.
– За это Господь карает вас непрекращающейся войной, – рассудил солдат. – Язычники не ведают, что творят, а ты?
– Меня отец учил, отца – дед, деда – прадед.
– Неужели они плевали на святых?
– Зачем дома плевать? Проще тряпочкой смочить. Здесь иное дело, на волнении вода выливается из миски. Так удобнее.
– Де ла Рейна за это разбил бы тебе башку поленом.
– Пытался, да Бог не дал, – добродушно улыбнулся Фодис – Я попрошу капеллана «Консепсьона» окропить Антония.
– Чем же плох наш священник?
– Тоже дерется.
– Как ему освещать оплеванную статую? – возмутился Санчо.
– Отмою с молитвой, загрунтую мелом с лампадным маслом, покрою краской – будет не хуже севильских скульптур. Труд и вера искупят вину. Господь не осудит за благое дело.
