Всероссийскую известность получил с выходом романа «Петровы в гриппе и вокруг него», удостоенного приза критического жюри литературной премии НОС.
Можно привести некоторые суждения Алексея Борисовича о том, что его раздражает в произведениях классиков:
«Ох уж эти описания природы и местности в некоторых произведениях! Понятно, что раньше люди были устроены несколько по-другому, но сейчас, когда видишь десять страниц текста с подробным изложением того, где течет река, почему ее так назвали, из каких деревьев состояла рощица на горке, какие вокруг цвели растения, – то, конечно, заглядываешь через страницы: ищешь, как раньше в детстве картинок, когда же начнется действие, какой-нибудь хоть разговор, или когда люди, наконец, появятся (написано без запятых со словом, «НАКОНЕЦ», и таким длинным предложением, что читать и воспринимать его трудно!).
Отдельная тема, – описание природных явлений, вроде прихода грозы, наступление рассвета и заката. Бывает живо, так что даже и не замечаешь этого описательного фрагмента.
А порой просто вымотаешься, читая, как медленно наступала туча, какие тени ложились там и сям, как замолкали птицы в ожидании первого удара грома и первых капель дождя. Сюда же относится и живописание предметов обстановки.
Вызывает дискомфорт, что не можешь смотреть на эти описания мебели и одежды глазами современников писателя.
А там ведь то, чего уже не уловить.
Как лет через двести в рассказе, допустим, про 2020 никто не поймет, что фразы «в верхнем ящике его стола лежали пять телефонов-раскладушек и два пейджера», «дождь так сильно бил в окно его городской квартиры, что потекла оконная замазка», – что-то да означают.
Так не бывает! Вот так хочется иногда воскликнуть. Полюбишь тексты какого-нибудь писателя, а затем нарываешься на что-нибудь этакое, похожее на чеховскую «Ненужную победу», лесковских «Островитян», где в какой-то момент начинается что-то вроде романтического бреда: сплошные любовные страдания, выглядящее комичным описание падения героини, и все это тянется, тянется, пока, к счастью, не заканчивается точкой.
И думаешь: «Господи, боже мой! Что это вообще было? Что писатель переживал в те дни, когда это писал? Черепно-мозговую травму?».
А «Белый Бим Черное ухо» Троепольского? Ну что с ума сходить? Породистая собака осталась бесхозной в советское время?
Да ладно! Если бы собаку не подобрали так, и дошло бы до собаколовов, Бима сами собаколовы и сплавили бы за трешку кому-нибудь. Искусственное нагнетание драмы для слезоточивости, – ну такое.
Железная рука автора. Как пример: «Отцы и дети» Тургенева.
Иван Сергеевич придумывает бедного Базарова, затем берет его, двигает его по сюжету, как пешку; заставляет говорить, как куклу в театре; подводит к разочарованию в идеалах, забрасывает в могилу. Конец.
Все это так рассудочно, сухо, профессионально, будто современное словосочетание «Сюжетная арка».
Примеров этому масса.
Тот же рассказ Лескова «Запечатленный ангел» с массовым добровольным принятием староверами православия. Железная рука автора есть всегда, но иногда она очень заметна, вот в чем дело.
В этом не вина классиков, но порой не прочитывается юмор, сделанный на актуальной в тот момент газетной повестке.
Из-за этого, например, М.Е. Салтыкова-Щедрина читать порой совсем невозможно без сносок, а подчас и со сносками и примечаниями все это читается странно.
