Вот только все они были страшно далеки от основ иностранной риторики.
– Давай я что-то нарисую, а ты напишешь, – предложила Уланова, перебирая в голове контуры незатейливых вензелей в форме сердца.
Оно будет обвито мятным плющом и усыпано бордовыми лепестками.
– Вот уж нет! – свистящим шёпотом возмутилась Ковалевская. – Ты же столько знаешь из Шекспира! Давай, выуди что-нибудь! Любовь не разберёт, чем пахнет роза…
– Это Хайям, – еле сдерживая смех, перебила Вера.
Майя одарила её взглядом, в котором читалось: «Вот, ты и Хайяма знаешь! Вперёд!»
Прокрутив в пальцах ручку, Уланова рассеянно уставилась в окно, за которым с упоением кружился пушистый, похожий на сладкую вату снег.
Он успеет с лихвой засыпать его голову, пока мы будем идти с дальней парковки за гаражами. И я буду ласково стряхивать эту белую вату с чёрной смоли его волос.
Сердце окунулось в прорубь и томно заныло.
…Будто осмелев перед финишной чертой, зима покрыла Город густой пеленой, сквозь которую лишь изредка проглядывало солнце – словно затем, чтобы жители не забывали: скоро придётся скинуть коконы и подставить весне заспанные лица.
Итак, «Loveis…»?
– Это когда начинается новая жизнь? – предположила Верность Ему, с обожанием глядя на Прокурора. – Когда в ней появляется гора смысла?
Усмехнувшись, Верность Себе погладила бывшую оппонентку по бейджу, слово «Другим» на котором было тщательно исправлено на слово «Ему».
Это имя ей шло не в пример лучше.
Было до ужаса удивительно, что больше не приходилось тонуть в драме и чувстве вины, судорожно подбирать названия тому, что происходит, и пытаться подменить местоимение «мой» чем-то вежливо-безликим.
– Ну, это всё равно надо будет вытужить, – вернулся в голову голос Майи.
Моргнув, Вера нехотя стёрла с лица улыбку и повернулась к Ковалевской. В уме летели отстранённые определения, которые могли сойти за чьи-то цитаты.
И не выдать её замирающее сердце с головой.
– Да, давай просто процитирую Шекспира, – пробормотала Вера.
– Только без палева! – распорядилась Ковалевская, постучав по столу ногтями цвета кислотного салата. – Чтобы сошло за твоё! Я понимаю: ты сейчас только стрёмные определения можешь дать, разойдясь со своим тревожником. Но ты уж сподобись, повспоминай конфетно-букетный!
Спрятав улыбку, Вера покладисто кивнула и вновь отвела скрывающий тайну взгляд.
Отводить взгляды и скрывать тайны, впрочем, уже начинало надоедать.
Сегодня Елисеенко опять поставил машину на дальней парковке и сбивчиво пояснил, что там «больше места».
Почему он так хочет, чтобы нас по-прежнему никто не видел?..
– Как много в этом слове – «любовь», друзья мои! – окрылённо вещала преподаватель, широко улыбаясь. – В ряду самых разносторонних понятий на свете любовь занимает одно из первых мест. И каждый носит в себе собственное понимание того, что такое любовь. Вот здесь, – ладонь преподавательницы замерла в центре её груди.
Группа обменялась взглядами, в которых было куда больше тоскливых надежд на скорый звонок, чем попыток отыскать «собственное понимание» для ватмана.
– Сколько бы нам ни было лет, – негромко продолжала риторичка, перебирая яркие браслеты, – мы беспрестанно ждём любви. Вы знаете, я верю, что мы «любим только раз, а после ищем лишь похожих». Мы ждём возвращения за столик на двоих, из-за которого когда-то шагнула та особенная любовь, что обещала нас не покидать. Шагнула – и растворилась во времени, забыв на столе лишь помятый фоторобот. И по нему мы обречены вечно искать её, хватая прохожих за рукава. Почему же мы так часто всю жизнь не можем найти, что ищем? – с расстановкой и придыханием проговорила преподавательница – как делала всякий раз, когда ждала ответ.
