Вечером, возвращаясь с мельницы, Яков с порога погружался в этот тихий семейный мир. Первый ребенок – это абсолютное счастье: тебе улыбаются, к тебе тянутся ручками, тебя боготворят только за то, что ты есть. И ты прижимаешь к себе этот маленький комочек, а он смотрит на тебя, чуть откидывая головку назад, и смотрит… но смотрит не на тебя, а поверх головы. Замечали? Ребенок видит нимб вокруг твоей головы и безмерную любовь, идущую к нему от божества, по имени мать и отец. Да, конечно, подрастая, этот малыш может уже прятать взгляд, скрывая какой-то проступок от всевидящего ока родителей, а может нагло кинуть в лицо бездумную хлёсткую фразу в порыве юношеского максимализма или снисходительно усмехнуться: «Ну ты и отстал от жизни, старина». Иногда Якову казалось, что появление еще одного ребёнка может сделать их несчастными: найдется ли у него столько отцовской любви на всех? Но, убаюкивая дочь, пока жена хлопотала на кухне, он верил в то, что ему, как его родителям и родителям Юстины, хватит фантастическо-родительской эластичности: успевать везде, любить и беспокоиться, плакать и смеяться – в общем, наслаждаться родительским счастьем.
В эту августовскую ночь 1914 года Юстине плохо спалось: казалось, что слишком душно, томила какая-то тревога, и, чувствуя беспокойство матери, часто просыпался ребенок в люльке. Днем, за хлопотами, забылась ночная тревожность, но к вечеру какое-то нехорошее предчувствие сжало сердце молодой жены. Яков не мог понять, что тревожит Юстину, и как мог успокаивал и решил, что жена, еще не окрепшая после родов, переутомилась:
– Юстина, успокойся, молоко пропадет. Завтра с мельницы пораньше приду, помогу с хозяйством тебе.
И когда на следующий день Яков пришел домой раньше обычного, Юстина обрадовалась, что Бог ей послал доброго и заботливого мужа. Но, встретившись с глазами любимого, чуткая женщина поняла, что ее беспокойство неспроста: что-то случилось. И это что-то из распахнутых тревожных глаз Якова проникало в сердце Юстины и леденящим потоком сковывало дыхание.
– Юстина, война!
– Что? Война? С кем?
– С немцами.
– С нами? Что- то я не понимаю… мы же немцы.
– Юстина, не забывай, что мы теперь часть России, и мы обязаны быть на ее стороне. Ты только не волнуйся: говорят, что это кратковременный конфликт. Но мне надо завтра ехать на сборный пункт.
– Яков, мы же меннониты. Мы не берем оружия в руки, мы не умеем воевать. Наш Бог не дает нам такого права – убивать!1
– Я знаю, и там тоже знают. Мне было сказано, что меня призывают санитаром. Прошу тебя: возьми себя в руки. Еще многое нужно сделать, обсудить и собраться в дорогу.
Жаркий зной уходящего августа плавился и угасал. Чувства прятались глубоко, на смену им пришла сдержанность: не рыдаем, не ломаем руки, не закатываем истерики. Война официально уже полыхала, и теперь она добралась непрошеной гостьей и до них. Где-то далеко от их дома месяц назад такой же молодой, как и Генрих, девятнадцатилетний боснийский серб Гаврило Принцип, террорист, убил наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену Софию. И эта версия стала официальной причиной Первой мировой войны. Хотя историки утверждают, что костер смерти начал разгораться раньше. Так бывает порой в семье между супругами: копится и зреет недосказанность и недовольство, а потом маленькой спичкой полыхнет пожар с пустяковой, казалось бы, причины: не там тарелку поставил, не вовремя ведром громыхнул. И вот уже в семейные распри втянуты все родственники и друзья: распахано поле ненависти и гибнут в нем люди и чувства.
