Эта была любопытная мысль. Я подумал: свести бы его с Сыром и записать их беседу на диктофон. Ныла кисть руки – спирт не помогал. Доктор предложил еще по глоточку. Мы выпили и поговорили еще, пока не появился другой пострадавший.
– Это ужасно, – сказал на прощание Арнольд, продолжая затронутую тему. – Какая власть ни придет, ненавидишь ее, стыдишься или презираешь. А ведь власть – это как мама с папой. Стыдно за родителей. Заходите. Обсудим житье-бытье. Это ведь в некотором роде взаимная психотерапия. Даже самый хороший хирург не может вырезать себе аппендицит. Вот ведь какая конфузия.
Мы стали приятелями за сорок минут.
– Из-за меня ты никого ни разу пальцем не тронул, – ревниво выговаривала мне Вера. – Хотя алкаши меня оскорбляли не раз.
Не припомню, чтобы это случалось в моем присутствии. Но точность обвинения не имела для Веры никакого значения. Главным для нее был повод. А мне обидней всего был сам перелом. Ведь знал, что в ярости бить ничем не защищенным кулаком себе дороже. Лучше ладонью. Эффект удара, например в основание носа, ничуть не меньше.
Сижу теперь в редакции, курю. С непривычки кружится голова. Надо хотя бы перечитать письма. Накопилось уже пол-ящика письменного стола. Хотя это немного. Раньше было гораздо больше. Люди перестают откликаться на публикации. Этот пофигизм начался давно, еще в советское время, но сейчас это особенно плохой знак. Скоро наш брат журналист станет работать не для читателей, а только ради собственной выгоды.
Входит Лора, кладет на стол несколько новых писем. Фунтиков пристроил ее в отдел писем. Перспективное решение. Многие хорошие журналисты начинали с этого отдела.
– Как тебе у нас? – спрашиваю.
– Кофейня здесь хорошая. Столько известных людей. И вид из окна классный.
Кофейня у нас действительно редкостная. Кофе хорош тем, что кладут его в автомат честно. И вид на Тверскую действительно знатный. И поглазеть на известных людей, а потом кому-то рассказать об этом – тоже, наверное, приятно щекочет самолюбие. Шутливым тоном придираюсь. Спрашиваю, нравится ли читать – по обязанности – чужие письма.
– Привыкаю, – говорит Лора. И сообщает: – Вас ищет странный тип. Сейчас зайдет.
Действительно, стук в дверь. Точно, странный субъект. Высокий, тощий, примерно моих лет и какой-то растрепанный.
– Вы Терехов? Я – Сирота.
– Если это не фамилия, то сочувствую.
– Это фамилия, – говорит Сирота. – Но сочувствие принимаю.
Усевшись в кресло, Сирота излагает суть дела. Он редактор известного издательства. Ищет журналиста, который под его чутким руководством напишет книгу. Прочел намедни мой очерк «Смертная чаша» и заинтересовался.
– Сюжет – привет Достоевскому. Давайте так. Пишем сначала книгу, потом киносценарий.
Сирота захлебывается в словах и планах. Но его восторгов насчет «Смертной чаши» я не разделяю. Говорю ему о Даше Новокрещеновой, которая мечтает сесть в тюрьму. Меня этот случай волнует больше. Сирота морщится. По его мнению, «Смертная чаша» интересней. Я стою на своем.
– Едва ли что-то получится, я не писатель.
– Станете! – уверяет Сирота. – У вас есть мысли о жизни. А что важнее всего для прозы? Мысли. Об этом еще Пушкин писал. Ну и наконец: вам не надо особо что-то сочинять. Вы будете брать сюжеты из ваших очерков, а не высасывать из пальца. А нас ждет именно такая перспектива. Десятки авторов будут придумывать гадости, которых не встретить в реальной жизни. Ваши книги будут отличаться достоверностью.
