И всё же, когда плоть мужа коснулась ее там, внизу, она напряглась.
– Посмотри на меня, – произнес Луис Игнасио, нависая над ней.
Фьямметта Джада с трудом сфокусировала на нем глаза. Заметив ее внимание, маркиз произнес другим, более мягким, бархатным и даже заботливым голосом:
– Non stressarti. Rilassati. I barrieri sono nella mente[119].
И если раньше они говорили на испанском, то это Луис Игнасио произнес четко на ее родном языке, итальянском.
Фьямма чувствует, как твердый мужской орган начинает осторожно входить внутрь ее тела. Луис Игнасио продвигается неспешно. Слегка покачиваясь, проникает всё глубже и глубже. На миг замирает, а потом резко толкается бедрами вперед, входя в нее на всю длину.
Фьямметта стонет и морщится от боли и непривычной наполненности, а де Велада, почувствовав внутреннюю преграду, которую только что преодолел, внутренне улыбается. От осознания, что он у Фьяммы первый, Луиса Игнасио заполняет волна эгоистичной радости. Он первый! Тому безусому щенку не досталось это сладкое, красивое тело. Чувство довольства и превосходства так и распирает его грудь. Хочется кричать в голос от радости. Он первый! Был первым, будет и последним! Он не допустит никаких поклонников, никаких любовников, никаких преферити[120], коими переполнены спальни светских охотниц за чувственными наслаждениями.
Фьямметта Джада опять кусает свои аппетитные губы, и его сносит окончательно. Он начинает двигаться в ней. И это так невыносимо хорошо, как не было никогда прежде. Это настолько идеально, что лучше даже быть не может. Внутри Фьяммы так тесно и узко, так влажно и жарко, что, кажется, нужно лишь пару толчков, чтобы его снесло в пропасть экстаза.
Его идальго-син-фальос добрался до персонального эдема, от которого дуреет и сходит с ума его хозяин. И непонятно теперь, кто кем управляет: этот стойкий боец или его ополоумевший обладатель. А может, ими обоими управляет маленькая рыжая бестия, которая стонет и извивается, пытаясь не перейти на порочные крики от не в меру горячих ласк?
Фьямметте в это время кажется, что ее бросили в жерло Везувия, в адово пекло, прямо на раскаленные угли. Разбуженная страсть туманит разум. Горячечный морок, которым заразил ее маркиз, не смогла разорвать короткая вспышка боли от первого проникновения. Желание принадлежать этому мужчине заполняет все клеточки ее тела.
Она подается бедрами навстречу, истекает внутренними соками, прижимается к мужскому телу, пытаясь впитать жар, исходящий от него. Ее трясет, и она не понимает: эта лихорадочная дрожь – следствие обнаженности, возбуждения или сжигающего изнутри огня. Огня, прожигающего нутро.
Фьямме кажется, что от медлительности маркиза она скоро сойдет с ума. Ей жизненно необходимо довести свои ощущения до какого-то логического финала. Какого, она не знает, но чувствует, что финал непременно должен быть. Ей это подсказывает какое-то глубинное знание, которое и заправляет сейчас всем. Именно оно владеет ее эмоциями и ощущениями, именно оно отключило разум и погрузило тело в огонь чувственной лихорадки.
Она дрожит и пытается сдерживать тихие всхлипы, но они всё равно вырываются, и каждый такой всхлип разжигает еще ярче огонь в глубине темных, как сама ночь, глаз.
Фьямма замечает пот на лбу Луиса Игнасио. Он блестит в луче солнца мелкими бисеринками. Маркиз тяжело дышит, но продолжает мучить ее этими сладкими ощущениями. Ей в голову приходит осознание, что происходящее для него тоже не легко, хотя он и пытается выглядеть сдержанным и суровым. Пытается делать вид, что наказывает ее.
