Сошлись поближе.
Завтракали за одним столом.
Гарик спросил у Галины:
– К маме тоже пристают?
Галка всплеснула руками (ее так мама звала – Галка):
– Больше, чем ко мне! Знаете, какие деньги предлагают? Пятифан, чирикастого, полтос… Мы в номере разгадывали значение некоторых цифр. Вы знаете – разгадали!
Купердонов хмыкнул. Эка невидаль – пятифан… Не лямик же. В смысле – лимон. Но полтос за Зимнюю Вишню – не слишком ли? Наверное, все ж таки рублями. Не зеленью же, в самом деле!
Галина нашла против озабоченных кавказцев собственное средство защиты. Она, ко всему, оказалась народной поэтессой. И она хотела сохранить верность своему мужу, известному московскому сыровару Егору. Она придумала писать в «Нарзане» частушки. Забористые. Отдавала их на ресепшен. На распространение. Слово и гласность всегда бьют точнее кинжала. Среди частушек встречались такие:
К нам соседи постучались
Из номера двадцатого…
Эх, джигиты, облажались!
Ищут виноватого.
А главврач, не тут-то было,
Деньгами их не куплена!
На Чеченскую Республику
Она теперь залуплена!
Главврачихе комплекса «Нарзан» госпоже Приходько стихи понравились. Несмотря на известную смелость отдельных речевых оборотов. Главврачиха выглядела миловидной хохлушкой лет сорока пяти. В обтягивающем халате, подчеркивающем ее прелести.
Некоторые образованные кавказцы указывали мадам Приходько на сомнительные фигуры речи в частушках Галины. И даже намекали на политкорректность. Вернее, на ее отсутствие. Оскорбляющее их горское достоинство. Но главврачиха Приходько отбивалась:
– Русская частушка без острого словца – как ваша чача без закуски. Без черемши маринованной!
Она велела Галину с ее мамой Альбиной Константиновной как взошедших в нынешнем сезоне звезд «Нарзана» переселить в полулюкс. За ту же, между прочим, плату.
На третий день отдыха в «Нарзане» Резван отозвал Купердонова к высоким колоннам на веранде. Глаза у Резвана косили в разные стороны.
– Я вашу маму… уважал! Ну?! Один человек, уважаемый, с тобой поговорить хочет. Вон его «вольвятник» стоит, за фонтаном…
В «вольвятнике» сидел старик. В такой же папахе, как у Резвана. Но в итальянском костюме тонкой шерсти и с сучковатой палкой в руках. Палка упиралась в автомобильный потолок. Салон «Вольво» обтягивала светлая замша цвета сливочного масла.
Старик сурово сказал Купердонову:
– Она тебе – не жена, все знают. Оскорблять тебя я не хочу и не буду. Бегает каждую ночь к чмырям волосатым… С серьгами в носу. Вот трюльник зеленью. Сходи на два дня в горы… Маршрут номер восемнадцать. Для инфарктников. С ней я рассчитаюсь отдельно! Слово джигита – без согласия пальцем не трону.
Гарик не струсил. И дерзко ответил небритому старику:
– А если нет? В яму бросишь?
Старик первый раз посмотрел в глаза Купердонову.
– Зачем? – сказал он. – Ты и так в яме. Только сам того не знаешь.
Он покачал головой.
– Не хочешь за трюльник – дам пятифан. Пойдем, пообедаем вместе… Как кунаки. Тут недалеко. Чачи выпьем. Неужели любишь ее?
Купердонов прикинул. И первый раз дрогнул за время разговора с вольвятником. Он так про себя окрестил горца. По аналогии со стервятником. «Подсыпят гадости в чачу. А потом очнешься в подвале, на глиняном полу. Рядом с дезертирами и рабами», – подумал Купердонов. И от кунацкого обеда отказался. Пленных в ямах он видел. В афганских, освобожденных от душманов, кишлаках.
Купердонов вернулся в вестибюль гостиницы и спросил у Резвана:
