– Ты почти готова. Осталась последняя дверь.
В углу мастерской вспыхнул символ – тот, что был на раме зеркала. Он тлел холодным синим светом, как печать, как приглашение.
Вероника стояла, не дыша. Мастерская гудела шорохами. Каждая картина шептала. Портреты на стенах ожили, их глаза следили за ней, их губы шевелились, бормоча имена, которых она не знала, но которые резали её разум, как осколки стекла.
– Элизабет… – бормотал старик в сюртуке. – Томас… – вторила женщина в кружевах. – Галерея… – подхватывал хор остальных.
Она пыталась не слушать. Запирала дверь, но шёпоты проникали сквозь щели, как дым. Закрывала окна, но луна находила путь, бросая на пол блики, складывающиеся в лица.
Она перестала есть, её тело, истощённое, держалось на нитях безумия. Её руки, некогда точные, дрожали, но продолжали писать. Новые портреты появлялись с ужасающей скоростью. Лица, которых она не знала, но которые знали её. Каждый мазок был ударом кинжала, каждый цвет – каплей крови из её вен.
Мариэтта более не была тенью. Она была повсюду. Стояла в углах, сидела на стульях, смотрела из зеркала. Её голос, ясный, как звон колокола, звучал в голове Вероники, диктуя, что писать. И Вероника писала.
– Зачем? – кричала она, но её голос был слаб, как шёпот умирающего.
– Галерея, – отвечала Мариэтта, и её улыбка была клинком, вонзающимся в сердце. – Ты создаёшь её. Ты открываешь её. И ты станешь её частью.
Однажды ночью, когда луна скрылась за тучами, а дом дрожал от воя ветра, Вероника сделала последний мазок. Портрет – её собственный – был завершён. Она смотрела на него, и он смотрел на неё. Его глаза моргнули.
Рама треснула с оглушительным звуком, и тьма хлынула в мастерскую, как река, прорвавшая дамбу. Тени портретов ожили, шагнули из рам, их руки тянулись к ней, их голоса слились в крик:
– Галерея открыта!
Вероника закричала, но её голос утонул в хоре. Она упала, её тело билось в конвульсиях, а тьма обволакивала её, как саван. Последнее, что она увидела, было зеркало. Оно отражало не мастерскую, а бесконечный коридор портретов, их глаза горели, как звёзды в аду.
И тогда она поняла.
Она была не Вероникой.
Она была Галереей.
Мастерская, казалось, растворилась, её стены таяли в тумане. Портреты окружили её, их лица менялись – то её собственное, то Клары, то Мариэтты. Шёпот стал рёвом, приливной волной голосов, каждый требовал, чтобы она писала, каждый сулил вечность.
Она сжала медальон – её пальцы дрожали – и прошептала имя Клары, надеясь на спасение. Но зеркало ответило, его поверхность заколыхалась, как вода, показывая не её отражение, а Мариэтту, чьё алое платье кровоточило во тьме.
Разум Вероники раскололся, её душа истрепалась, как холст, натянутый слишком туго. Она более не была уверена, где кончается она и начинается Галерея.
Глава IV – Галерея забытых снов
«Есть двери, что рисуют нас. Есть залы, где экспонаты смотрят в ответ».
Когда Вероника ступила на сияющий символ, пульсирующий на полу, земля исчезла без звука – будто не было падения, лишь смена бытия.
Она очутилась в галерее, где воздух был густ от запаха увядших лилий и плесени. Потолка не было – над головой клубился тёмный туман, словно забытые мысли бродили в вышине.
Залы тянулись бесконечно, каждый был увешан десятками портретов. Женщина в свадебной вуали, чьё лицо свёрнуто внутрь. Старик с глазами ребёнка. Девочка с пустой рамой вместо головы. Все несли её мазки, её стиль, её руку. Но она никогда их не писала. Она не помнила.
