В конце коридора висел огромный портрет, почти в рост человека. Это была Клара, её дочь. Но её глаза хранили скорбь веков. Подпись внизу гласила:
Клара Эймс, утеряна в 1919 году. Найдена. Экспонат №213.
– Невозможно, – прошептала Вероника.
– Ничто не теряется, – ответил голос.
Из теней выступил Хранитель. Высокий, как колонна, в мантии, чёрной, как лаковая ночь, его лицо скрывал капюшон, из которого капали чернила, как слёзы забытых воспоминаний.
– Галерея принимает всех, кто слышит шёпот. Ты писала их, но не знала – ты всегда была здесь. Ты лишь спала.
– Я… я не мертва.
– Нет. Но вопрос не в жизни. Вопрос – в отпечатке. Ты вложила душу в краску. Теперь она хочет забрать тебя целиком.
Он указал на раму в конце зала. Внутри – полупрозрачный силуэт Вероники. И в его глазах – узнавание.
– Остался один мазок. И ты войдёшь.
Она чувствовала: сопротивление бесполезно. Слишком много холстов хранили части её души.
Хранитель подошёл ближе, и из его мантии выпал предмет. Кисть. Та, что она использовала после смерти Клары, пропитанная чёрной краской. И чем-то ещё.
– Заверши. Галерея должна быть полной.
Вероника взяла кисть, её рука дрожала, как лист в бурю. Она подошла к раме, её силуэт становился яснее, будто кто-то другой писал её изнутри.
Галерея дышала. Её стены пульсировали, портреты шептались, их глаза горели, как звёзды в аду. Она знала, что один мазок сотрёт её, но не могла остановиться.
– Клара, – прошептала она, надеясь, что дочь услышит.
Но голос Хранителя ответил:
– Она здесь. Как и ты.
Вероника подняла кисть, её разум кричал, но тело подчинялось. Она провела линию – тонкую, как нить судьбы. И в тот миг Галерея ожила.
Стены содрогнулись, портреты закричали, их голоса – какофония боли и триумфа. Туман над головой закружился, формируя лица – Клары, Эдварда, её собственное. Пол дрожал, будто сама Галерея алкала её души.
Она писала дальше, каждый мазок быстрее, её силуэт заполнял раму. Хранитель наблюдал, его чернила капали быстрее, будто он плакал – за неё или за себя.
Портреты шагнули из рам, окружая её, их руки тянулись, их глаза горели. Они более не были тенями, но плотью, их лица менялись – то её, то Мариэтты, то незнакомцев, которых она никогда не знала.
Она закричала, но звук поглотил рёв Галереи. Рама засветилась, её края кровоточили тьмой, и её силуэт стал целым – её лицо, её глаза, её душа.
И тогда она остановилась.
Кисть выпала из её руки, звякнув о пол. Она отшатнулась, её тело дрожало, разум – буря обломков. Хранитель шагнул вперёд, его мантия волочилась по земле, и поднял кисть.
– Ты не можешь остановиться, – сказал он, его голос – эхо склепа. – Галерея не завершена.
Она покачала головой, её голос – сломанный шёпот.
– Я не стану.
Капюшон Хранителя дрогнул, и на миг она узрела его лицо – не лицо, а пустота, холст звёзд и криков.
– У тебя нет выбора, – сказал он. – Ты – Галерея.
Портреты сомкнулись, их руки были холодны, как смерть, их голоса – хор отчаяния. Она чувствовала, как её душа разрывается, каждый кусок тянется к разной раме, разному лицу.
И тогда она увидела её – Клару, стоящую в конце коридора, её глаза более не полны скорби, но света.
– Мама, – сказала она, её голос – мелодия, что Вероника считала утраченной навек.
Вероника потянулась к ней, но рука Хранителя сомкнулась на её запястье, его прикосновение жгло, как лёд.
– Она не твоя, – сказал он. – Она наша.
