Галерея забытых снов - страница 25

Я сижу у окна, чьи стёкла, покрытые грязью, точно слёзы, искажают мир за пределами мансарды. Каменные здания, что взирают друг на друга через мутные воды канала, давно сомкнули свои ставни, и их пустые окна, подобно глазам мертвецов, отражают лишь тьму. Канал, чья поверхность, подобно зеркалу, хранит отражения звёзд, ныне недвижим, и лишь изредка по его глади скользит рябь, вызванная ветром, что воет, точно хор скорбящих душ. Я вслушиваюсь в сей вой, и мне мнится, что он несёт в себе эхо иного мира, где всё, что я любил, всё ещё живо. Но нет – это лишь обман, коим разум мой, ослабленный горем, тешит себя, дабы не пасть в бездну отчаяния.

Кто я ныне? Я, Эдвард Вейн, чьё имя некогда звучало в залах, где собирались те, кто жаждал красоты? Я – тень, призрак, чьи пальцы, что некогда вызывали из инструмента мелодии, подобные грёзам, ныне дрожат, словно листья, сорванные ветром, при одной лишь мысли о звуке. Моя мать, чья меланхолия была столь же глубока, сколь бездонна морская пучина, умерла, когда мне было десять, оставив мне в наследство лишь одну истину, начертанную на пожелтевшей партитуре, чьи края истёрлись, как надежды: «Музыка – это голос теней». Я взираю на сей лист, что покоится в ящике моего стола, и чувствую, как её слова, подобно заклятию, пульсируют в моих венах. Но музыка моя умолкла. Фортепиано, что некогда было моим алтарём, ныне покрыто саваном пыли, а ноты, что я сочинял, растворились в вое ветра, который, подобно последнему дыханию Лилии, едва колышет истёртую завесу у окна.

Лилия… О, её имя, подобно аккорду, что звучит в сердце, пробуждает во мне бурю чувств, смешанных с болью и восторгом. Её голос, подобный эху ангелов, всё ещё звучит в глубинах моего существа, хотя плоть её давно истлела. Я вижу её, хрупкую, с глазами, полными предчувствия конца, как она шептала мне в ночи, сжимая мою руку: «Эдвард, обещай, что твоя музыка не умолкнет». Но я, в слабости своей, нарушил сей обет. Её смерть, подобно удару молота по хрупкому стеклу, разбила мою веру в жизнь, в искусство, в самого себя. И всё же, как могу я забыть тот вечер, когда впервые узрел её, подобно видению, сошедшему с небес?

То было в театре, чьи стены, украшенные позолотой, казались мне тогда дворцом, где обитает сама красота. Я, юный композитор, полный амбиций, был приглашён представить свою симфонию, что, как я надеялся, возвысит моё имя над безликой толпой. Но в тот вечер не моя музыка пленила сердца – то была Лилия Морроу, певица, чей голос, подобно серебряному ручью, лился со сцены, заставляя всех, кто внимал ей, забыть о бренности мира. Её платье, белое, как снег, струилось, словно облако, а волосы, тёмные, как ночь, обрамляли лицо, чья бледность напоминала мрамор древних статуй. Я стоял в тени ложи, и сердце моё, доселе не знающее любви, дрогнуло, ибо в её пении я услышал не просто ноты, но саму душу, что пела о тоске, о любви, о смерти.

Мы встретились после представления, и её улыбка, робкая, но тёплая, стала для меня светом, что озарил мою жизнь. Лилия поведала мне о своём прошлом, о приюте, где её воспитывали монахини, чьи строгие лица, подобно маскам, скрывали страх перед всем, что не поддаётся их догмам. Она рассказывала, как в детстве её били за то, что она смотрела в зеркало, ибо, по словам сестёр, «зеркала крадут душу». Я смеялся над её страхом, считая его причудой, но в её глазах, когда она говорила о зеркалах, я видел тень, что не принадлежала ей. «Эдвард, – шептала она, – обещай, что никогда не будешь играть перед зеркалом. Обещай». И я, влюблённый, обещал, не ведая, что судьба уже сплела свои нити вокруг нас.