Галерея забытых снов - страница 27

Я обернулся и узрел его. Кофр. Одиноко стоящий у порога, словно оставленный неведомым гостем, что знал – я открою. Знал, что не смогу не открыть. Обитый чёрной кожей, потрескавшейся, как чело безумного философа, он не нёс ни имени, ни адреса, ни малейшего намёка на своего владельца. Лишь вензель – око, вписанное в круг, выгравированное с такой тщательностью, что, казалось, оно смотрит на меня – живое, пульсирующее, как сердце неведомого существа. Я замер, и в тот миг мне почудился шёпот, доносящийся из-за двери: «Играй». Я бросился к двери, распахнул её, но улица была пуста, и лишь тень, мелькнувшая в воде канала, напомнила мне о старике в плаще, чей образ, смутный, как сон, преследовал меня в кошмарах. Его плащ, украшенный тем же оком, что и кофр, был единственным, что я мог вспомнить.

Я вернулся к кофру, и сердце моё, подобно маятнику, качалось между страхом и тоской. Я взирал на него, и кожа его, холодная, как могильный камень, казалась мне живой, словно она дышала, ожидая моего прикосновения. Замки, покрытые ржавчиной, скрипели, как кости, когда я коснулся их, и холод металла обжёг мою кожу. Я медлил, но лишь мгновение. О, ничто не сильнее тоски по утраченному! Она, подобно сирене, зовёт к обрыву, заставляя внимать шагам, коих не было, и видеть свет, давно угасший. Мои пальцы, дрожа, открыли замки, и крышка, с тяжёлым вздохом, поднялась.

В бархатной утробе кофра лежала она. Скрипка. Черная, как ночь, и прекрасная, как грех. Её корпус, отполированный до зеркального блеска, отражал пламя свечи, но отражение сие было искажённым, словно в нём жило иное. Я взирал на неё, и мне казалось, что она смотрит на меня, живая, дышащая, ожидающая. Её струны, натянутые, как нервы, дрожали, хотя я не касался их, и в дрожи сей я услышал звук – не ноту, но шёпот, подобный дыханию Лилии, когда она шептала мне о любви.

Я вспомнил её слова: «Берегись зеркал, Эдвард. Они – проклятие». И в тот миг я понял, что скрипка – не просто инструмент. Она была ключом, порталом, дверью в иное, где, быть может, Лилия всё ещё жива. Но страх, что жил во мне, шептал, что иное сие – не рай, но бездна, где души теряются, как картины в галерее, о которой я слышал в письмах безумца. Я вспомнил строки о зеркале душ, о последней ноте, и сердце моё сжалось.

Я протянул руку, и пальцы мои, дрожа, коснулись скрипки. Она была холодна, но в холоде сем я почувствовал тепло, как будто она жила, как будто она знала меня. Я поднял её, и в тот миг разум мой, подобно струне, натянулся до предела, готовый вот-вот лопнуть. Я не знал, что ждёт меня, но знал одно: музыка, что спит в сей скрипке, разбудит тени. И я, Эдвард Вейн, был готов их услышать.

II. Аллегро теней

«Предметы, что звучат сами по себе, редко безмолвны в своих намерениях».

В тот миг, когда я, Эдвард Вейн, поднял из бархатной утробы кофра сию скрипку – черную, как грех, и прекрасную, как погибель, мир, казалось, замер, и тишина, что царила в мансарде моей, стала столь глубокой, что я слышал биение собственного сердца, подобное маятнику, отсчитывающему последние мгновения перед неизбежным. Скрипка лежала в моих руках, лёгкая, словно сотканная из воздуха и костей, и её корпус, отполированный до зеркального блеска, отражал неверный отблеск свечи, что шипела на подоконнике, бросая на стены тени, подобные призракам, не ведающим покоя. Но отражение сие было не просто игрой света – в нём, как в глубинах неведомого озера, таилось нечто иное, нечто, что смотрело на меня, – живое, пульсирующее, как глаз, выгравированный на кофре.