Галерея забытых снов - страница 26

Наша любовь была подобна мелодии, что начинается тихо, почти неслышно, но с каждым аккордом набирает силу, пока не заполнит всё существо. Я писал для неё, для её голоса, что был способен выразить то, чего не могли мои ноты. Мы проводили ночи, говоря о музыке, о звёздах, о вечности, и я верил, что наша любовь сильнее смерти. Но Лилия, чьё здоровье, подобно осеннему листу, слабело с каждым днём, знала, что её время истекает. Она кашляла, и кровь, алая, как розы, пятнала её платки, но даже в болезни её красота была столь велика, что я не мог поверить в её конец.

В последние дни, когда чахотка сжимала её грудь, Лилия лежала в нашей комнате, и я, сидя у её ложа, держал её руку, холодную, как мрамор. Она шептала, прерываясь кашлем: «Эдвард, берегись зеркал. Они живые. Они ждут». Я, в отчаянии, пытался утешить её, но её слова, подобно заклятию, врезались в мою душу. В ту ночь, когда она умерла, я закрыл её глаза, и комната, казалось, умерла вместе с ней. Я поклялся, что моя музыка будет жить, но клятва сия была пуста, ибо без Лилии музыка стала для меня лишь эхом боли.

С той поры, как Лилия покинула сей мир, я стал пленником своей мансарды, где каждый предмет, каждая тень напоминает о ней. Фортепиано, что некогда было моим алтарём, ныне стоит, покрытое парусиной, и я не смею прикоснуться к его клавишам, ибо боюсь, что звук, который они издадут, будет не мелодией, но криком моей души. Завеса у окна, истёртая, как мои надежды, колышется от ветра, и в её движении мне мнится фигура Лилии, что стоит за ней, ожидая, что я позову её. Но я не зову. Я боюсь.

Зеркало, что висит на стене, покрытое трещинами, словно карта моей души, я избегаю, как чумы. Я не смотрю в него, ибо слова Лилии, её страх перед зеркалами, ныне стали моим страхом. Что, если она была права? Что, если в его глубинах таится нечто, ждущее своего часа? Я закрыл его тканью, но порой, в тишине ночи, мне кажется, что ткань шевелится, словно кто-то, стоящий по ту сторону, пытается выбраться. Я слышу шёпоты, едва уловимые, как дыхание ветра, но они не принадлежат Лилии. Они иные, древние, и в них я чувствую голод, что старше мира.

Мой разум, некогда ясный, как хрусталь, ныне мутнеет, подобно водам канала. Я вижу тени, что не должны существовать: фигуру старика в плаще, чьё лицо скрыто, но чьи глаза, кажется, горят, как угли. Он появляется в моих снах, и его плащ, украшенный оком в круге, подобным тому, что я видел на чемодане, преследует меня. «Играй, – шепчет он, – твоя музыка – ключ». Я просыпаюсь, и сердце моё бьётся, как барабан, но комната пуста. Или не пуста? Ибо пыль, что покрывает пол, кажется, хранит следы, которых не было днём.

Я сижу у окна, вглядываясь в канал, чья поверхность, подобно зеркалу, хранит отражения мира, которого я более не знаю. Здания, что окружают его, кажутся мне стражами, что стерегут мою тюрьму. Их окна, пустые, как глаза мертвецов, смотрят на меня, и я чувствую, как их взгляд проникает в мою душу. Я закрываю глаза, но тьма за веками не приносит покоя – она полна лиц, что я не могу узнать, и голосов, что шепчут о галерее, о зеркале душ, о последней ноте. Я не знаю, что сие значит, но страх, что живёт во мне, растёт, подобно плесени на стенах.

В тот вечер, когда небеса, лишённые звёзд и дождя, казались полотном, на котором сама ночь забыла нарисовать надежду, я сидел у окна, сжимая в руках партитуру матери. Её слова: «Музыка – это голос теней» – казались мне ныне не просто истиной, но пророчеством. Я вслушивался в тишину, что была столь глубока, что, казалось, поглощала сам звук моего дыхания. Но тишина сия была обманчива, ибо в ней, подобно змее, таился звук – шорох, едва уловимый, как шаги призрака.