Галерея забытых снов - страница 28

Я взирал на неё, и сердце моё, ослабленное тоской, дрогнуло, ибо скрипка сия была не просто инструментом, но существом, чья чернота, не схожая ни с ночью, ни со смолой, напоминала вуаль вдовы, что слишком долго носила траур. Её изгибы, плавные, как линии женского тела, манили и пугали, а струны, натянутые, точно нервы, дрожали, хотя я не касался их, и в дрожи сей я чувствовал дыхание, не принадлежащее мне. Я поднял её к свету, и в зеркале её корпуса узрел своё лицо – бледное, с глазами, что, подобно окнам покинутого дома, хранили лишь пустоту. Я содрогнулся, ибо в отражении сем мне почудилась тень Лилии, её взгляд, полный томления, что некогда заставлял меня верить в вечность.

О, Лилия! Её имя, подобно аккорду, что звучит в сердце, пробуждало во мне бурю чувств, смешанных с болью и восторгом. Я вспомнил, как впервые услышал её голос, подобный серебряному ручью, что лился со сцены театра, где я, юный композитор, полный амбиций, надеялся возвысить своё имя. Но в тот вечер не моя симфония пленила сердца – то была Лилия Морроу, чьё пение, подобно заклятию, заставило всех, кто внимал ей, забыть о бренности мира. Её платье, белое, как снег, струилось, словно облако, а волосы, тёмные, как ночь, обрамляли лицо, чья бледность напоминала мрамор древних статуй. Я стоял в тени ложи, и сердце моё, доселе не знающее любви, дрогнуло, ибо в её пении я услышал не просто ноты, но саму душу, что пела о тоске, о любви, о смерти.

Мы встретились после представления, и её улыбка, робкая, но тёплая, стала для меня светом, что озарил мою жизнь. Лилия поведала мне о своём прошлом, о приюте, где её воспитывали монахини, чьи строгие лица, подобно маскам, скрывали страх перед всем, что не поддаётся их догмам. Она рассказывала, как в детстве её били за то, что она смотрела в зеркало, ибо, по словам сестёр, «зеркала крадут душу». Я смеялся над её страхом, считая его причудой, но в её глазах, когда она говорила о зеркалах, я видел тень, что не принадлежала ей. «Эдвард, – шептала она, – обещай, что никогда не будешь играть перед зеркалом. Обещай». И я, влюблённый, обещал, не ведая, что судьба уже сплела свои нити вокруг нас.

Наша любовь была подобна мелодии, что начинается тихо, почти неслышно, но с каждым аккордом набирает силу, пока не заполнит всё существо. Я писал для неё, для её голоса, что был способен выразить то, чего не могли мои ноты. Мы проводили ночи, говоря о музыке, о звёздах, о вечности, и я верил, что наша любовь сильнее смерти. Но Лилия, чьё здоровье, подобно осеннему листу, слабело с каждым днём, знала, что её время истекает. Она кашляла, и кровь, алая, как розы, пятнала её платки, но даже в болезни её красота была столь велика, что я не мог поверить в её конец.

В последние дни, когда чахотка сжимала её грудь, Лилия лежала в нашей комнате, и я, сидя у её ложа, держал её руку, холодную, как мрамор. Она шептала, прерываясь кашлем: «Эдвард, берегись зеркал. Они живые. Они ждут». Я, в отчаянии, пытался утешить её, но её слова, подобно заклятию, врезались в мою душу. В ту ночь, когда она умерла, я закрыл её глаза, и комната, казалось, умерла вместе с ней. Я поклялся, что моя музыка будет жить, но клятва сия была пуста, ибо без Лилии музыка стала для меня лишь эхом боли.

Ныне, стоя с скрипкой в руках, я чувствовал, как тоска моя, подобно приливу, накатывает с новой силой. Я взирал на неё, и мне казалось, что она знает меня, знает мою боль, мою любовь, мою погибель. Смычок, лежащий рядом, походил на клинок, ожидающий жертвы, и я, в страхе и восхищении, взял его в руку. Едва я коснулся струн – звук вырвался сам собою. То была не нота, но шёпот, выдох, дрожащий, как воспоминание, едва уловимый – и всё же неоспоримо знакомый. Я услышал Лилию. Не её голос – о, нет. Но дыхание, то самое, что замирало на вдохе перед словом «люблю». Это дыхание жило в звуке, и я, в ужасе и восторге, почувствовал, как разум мой, подобно кораблю, попавшему в бурю, начинает тонуть.