Галерея забытых снов - страница 29

– Лилия? – прошептал я, и голос мой, хриплый от молчания, дрогнул, как струна, что вот-вот лопнет.

Я бросился к зеркалу, что висело на стене, покрытое трещинами, словно карта моей души. Ткань, что скрывала его, упала, и я, в страхе, узрел своё отражение. Но не только своё. В глубине стекла, подобно видению, явилась она. Лилия. Её очи, полные томления, молчали, но говорили всё. Она стояла в глубине отражения, будто зеркало стало окном в застывшее прошлое. Я вспомнил её слова о зеркалах и содрогнулся. Но я не мог отвести взгляд. Её лицо, бледное, как лунный свет, было тем же, что я любил, но в её глазах я видел не любовь, а нечто иное – голод, что был старше мира.

– Лилия, – молвил я, и голос мой, дрожащий, как лист на ветру, эхом отразился в комнате. – Ты ли это? Ответь мне, умоляю.

Но она молчала. Её губы, что некогда пели для меня, были сомкнуты, и лишь глаза её, подобно звёздам, что не дают света, смотрели на меня, проникая в самую глубину моей души. Я взирал на неё, и мне казалось, что зеркало дышит, что оно живое, что оно – врата в иное, где Лилия, быть может, всё ещё жива. Но страх, что жил во мне, шептал, что иное сие – не рай, но бездна, где души теряются, как картины в галерее, о которой я читал в письмах безумца, найденных в руинах дома Блэквудов. «Зеркало душ, – гласили строки, – есть портал, что открывается последней нотой». Я не знал, что сие значит, но чувствовал, что скрипка, что я держал в руках, была ключом к сему порталу.

В тот миг, в тени у двери, мне почудилось движение. Я обернулся, и сердце моё замерло, ибо там, в полумраке, стояла фигура – старик в плаще, чьё лицо было скрыто, но чьи глаза, кажется, горели, как угли. Его плащ, украшенный оком в круге, подобным тому, что я видел на кофре, колыхался, словно живой. Я крикнул: «Кто ты? Зачем ты принёс её?»

Но он лишь язвительно усмехнулся, и молвил голосом, что был подобен ветру, воющему в пустыне: «Играй, композитор. Твоя музыка – ключ».

И исчез, растворившись в тенях, как дым. Я стоял, сжимая скрипку, и чувствовал, как разум мой, подобно струне, натягивается до предела. Я знал, что не должен играть, что звук, что живёт в сей скрипке, разбудит тени, что старше мира. Но тоска моя, тоска по Лилии, была сильнее страха. Я поднял смычок, и пальцы мои, дрожа, коснулись струн.

Каждый звук, что рождался под смычком, был подобен шагу, что приближал её. Я играл, и зеркало, казалось, дрожало, а отражение Лилии становилось яснее, её силуэт – осязаемее. Но она не улыбалась. Её глаза, полные голода, смотрели на меня, и я, в ужасе и восторге, чувствовал, как скрипка завладевает мной, как зеркало втягивает меня, как разум мой, подобно струне, готов лопнуть под напором мелодии, что была не моей, но её – мелодии теней, что ждали своей последней ноты.

III. Ноктюрн бездны

«Что, если искусство – лишь путь для души, стремящейся вырваться наружу? Или, напротив, втянуться в неё?»

В тот миг, когда я, Эдвард Вейн, поддался зову скрипки, чья чернота, подобно вуали самой ночи, обволакивала мою душу, я перестал быть собою. Она, сей инструмент, что был лёгок, как дыхание, и тяжёл, как грех, стала моим сердцем, моим дыханием, моей молитвой, что, подобно заклятию, возносилась не к небесам, но к бездне, чьё имя я не смел произнести. Мансарда моя, сия гробница, где я, некогда композитор, чьи мелодии заставляли сердца трепетать, а ныне влачил существование, подобное тени, дышала сыростью и распадом. Стены, изъеденные плесенью, источали запах, что смешивался с горьким ароматом воска, стекающего с одинокой свечи, чей свет, неверный, как надежда, бросал на балки потолка тени, что плясали, подобно душам, не ведающим покоя. Пыль, вездесущая, как память об утрате, покрывала всё: потрескавшиеся балки, парусину, что укрывала фортепиано, мои руки, что некогда танцевали по клавишам, а ныне дрожали, словно листья, сорванные ветром.