Галерея забытых снов - страница 31
Я играл, и мелодия моя, что начиналась как скорбная фуга, ныне становилась диссонансной, хаотичной, словно крик души, что рвётся из тела. Каждый аккорд, что рождался под смычком, был подобен удару молота по стеклу, и зеркало, казалось, дрожало, его трещины, подобно венам, пульсировали, как будто оно жило. Я видел, как картины в галерее, что являлись мне, оживают: лица без глаз поворачивались ко мне, их рты, лишённые губ, шептали моё имя. Я слышал их, и голоса их, подобные ветру, что воет в пустыне, говорили: «Играй, Эдвард. Ты – последняя нота».
В тот миг, в полумраке мансарды, я узрел его – Безымянного Странника, чья тень, подобно дыму, возникла у окна. Его плащ, украшенный оком в круге, колыхался, словно живой, и глаза его, горящие, как угли, смотрели на меня с язвительной усмешкой. Я крикнул, и голос мой, полный отчаяния, разорвал тишину:
– Кто ты? Зачем ты принёс её? Что ты хочешь от меня?
Он не ответил, но молвил, голосом, что был подобен скрипу ржавых петель:
– Играй, композитор. Твоя музыка – ключ. Открой врата, и узришь её.
И исчез, растворившись в тенях, как сон, что уходит с рассветом. Но рассвета не было. Была лишь ночь, и я, сжимая скрипку, играл, пока пальцы мои не кровоточили, пока дыхание моё не стало хрипом. Я чувствовал, как скрипка завладевает мной, как она пьёт мою душу, как зеркало, подобно пасти, втягивает меня. Я видел Лилию, но она была не Лилией. Её глаза, её улыбка, её молчание – всё было маской, что скрывала нечто иное, нечто, что жило в галерее, что ждало меня, что знало моё имя.
Я понял, в ужасе и восторге, что я – не композитор, но инструмент, что моя музыка – не моя, но её, галереи, древнего зла, что спало в зеркале, в скрипке, в тенях. Комната растворилась, и я, один, стоял в зале, чьи стены были увешаны картинами, чьи лица, лишённые глаз, пели мою мелодию. Зеркало, что было теперь не стеклом, но порталом, дрожало, и из его глубин, подобно дыму, поднимались тени, что звали меня. Я кричал, но голос мой тонул в их хоре, и я, Эдвард Вейн, чувствовал, как разум мой, подобно струне, лопается под напором мелодии, что была не моей, но их – мелодии бездны, что ждала своей последней ноты.
IV. Каденция тьмы
«Любовь, доведённая до безумия, звучит чище всех мелодий».
В тот миг, когда я, Эдвард Вейн, узрел в зеркале улыбку Лилии, что была не её, но тени, что выучила лицо живого, я понял, что отступать некуда. Мансарда моя, сия гробница, где я, некогда композитор, чьи мелодии заставляли сердца трепетать, ныне влачил существование, подобное призраку, дышала сыростью и распадом. Стены, изъеденные плесенью, источали запах, что смешивался с горьким ароматом воска, стекающего с догорающей свечи, чей свет, неверный, как надежда, бросал на балки потолка тени, что плясали, подобно душам, не ведающим покоя. Пыль, вездесущая, как память об утрате, покрывала всё: потрескавшиеся балки, парусину, что укрывала фортепиано, мои руки, что некогда танцевали по клавишам, а ныне кровоточили от ночей, проведённых в объятиях скрипки.
Я не знал, сколько дней или лун минуло, ибо время, что некогда текло, подобно реке, ныне застыло в сих стенах, где серый свет, проникающий сквозь щели прогнивших ставен, казался пеленой, что скрывает мир живых. Я не вкушал хлеба, не знал сна, ибо скрипка, что стала моим сердцем, моим дыханием, моей молитвой, требовала всего меня. Я играл, и каждый звук, что рождался под смычком, был подобен шагу, что вёл меня к Лилии, к её отражению, что я узрел в зеркале, покрытом трещинами, словно карта моей души. Но отражение сие, что некогда манило меня надеждой, ныне пугало, ибо в глазах её, что некогда сияли любовью, я видел голод, что был старше мира.