Галерея забытых снов - страница 34

Я вспомнил Лилию, её голос, подобный серебряному ручью, что лился в театре, где я впервые узрел её. Её платье, белое, как снег, струилось, словно облако, а волосы, тёмные, как ночь, обрамляли лицо, чья бледность напоминала мрамор древних статуй. Я вспомнил её слова, произнесённые в бреду перед смертью: «Зеркала живые, Эдвард. Они ждут». Я вспомнил монахинь, что били её за взгляд в зеркало, и её шёпот: «Они правы. Зеркала крадут душу». Ныне я знал, что она видела галерею, что она знала о зеркале душ задолго до меня. Но она не была Лилией. Она была маской, что скрывала древнее зло, что жило в её очах, в скрипке, в зеркале, в тенях, что пели мою мелодию.

Я играл, и скрипка, подобно зверю, выла, требуя крови, требуя души. Мелодия моя, что начиналась как скорбная фуга, ныне стала симфонией ужаса, чьи диссонансные аккорды, подобно крикам, разрывали ткань реальности. Я видел залы галереи, чьи стены дрожали и картины, чьи лица, лишённые глаз, пели, их рты, лишённые губ, открывались, и голоса их, подобные хору, говорили: «Играй, Эдвард. Ты – наш». Я видел тени, что были не тенями, но душами, что некогда жили, что некогда любили, что некогда пели. Я видел Блэквудов, чьи лица, искажённые, смотрели на меня из картин, и слышал их голоса, что шептались о зеркале душ, о последней ноте, что открыла их погибель.

В тот миг, в полумраке галереи, я узрел его – Безымянного Странника, чья тень, подобно дыму, возникла в углу зала. Его плащ, украшенный оком в круге, колыхался, словно живой, и глаза его, горящие, как угли, смотрели на меня с язвительной усмешкой. Я крикнул, и голос мой, полный отчаяния, разорвал тишину:

– Кто ты? Что ты сделал с ней? Зачем я?

Он молвил голосом, что был подобен скрипу ржавых петель:

– Ты был избран, Эдвард, ещё до твоего рождения. Твоя мать знала. Её партитура – не её, но наша. Галерея, что ты видишь, есть ритуал, созданный в веках, и ты – его ключ. Играй. И стань частью нас.

Я вспомнил детство, мою мать, чья меланхолия была столь же глубока, сколь бездонна морская пучина. Я вспомнил её глаза, что смотрели на меня, как будто знали мою судьбу. Я вспомнил партитуру, что она оставила, и её слова: «Музыка – это голос теней». Ныне я знал, что тени сии были не её, но их, галереи, что ждала меня, что пела моё имя с момента, когда я впервые коснулся клавиш.

Я играл, и разум мой, подобно струне, лопнул под напором мелодии, что была не моей, но их. Я стал нотой, эхом, частью галереи. Мое тело исчезло, и я, Эдвард Вейн, был лишь мелодией, что пела в залах, чьи стены, столь бесконечные, хранили души, что были до меня. Я видел Лилию, но она была не Лилией, а тенью, что пела мой хор. Я видел Блэквудов, что смотрели на меня, и слышал их голоса, что говорили: «Ты – наш».

Мансарда пуста. Скрипка лежит в пыли, но струны её дрожат, как будто ждут. Ветер воет над крышами, и тени пляшут на стенах, и в вое сем ты услышишь музыку. Кто-то играет. Кто-то всё ещё там. Взгляни в зеркало, и ты узришь меня. Или, быть может, себя.

Книга крови

Пролог

«И, внимая скорбным стонам, внемля шорохам и снам,

Я в безмолвии глубоком жду, что скажет Ворон: “Никогда”»

– Эдгар Аллан По, «Ворон»

В самом сердце библиотеки, где тени, густые, как саван, сплетённый из паутины веков, погребали свет, а воздух, пропитанный затхлым дыханием фолиантов, душил, подобно яду, что крадётся в вены, Себастьян Вельт, писец, чьё имя некогда славилось изяществом каллиграфических строк, наткнулся на том, лишённый заглавия, чей переплёт, обтянутый человеческой кожей, бледной и холодной, слабо пульсировал под неверным мерцанием единственной свечи. Пламя её дрожало, будто в страхе пред тьмой, и в этом трепете отражалась душа самого Себастьяна, чьё сердце билось в такт с неведомым ритмом. На коже переплёта, гладкой, но испещрённой тонкими шрамами, алели письмена – не вырезанные, не начертанные, но словно истёкшие из жил, ещё живых, ещё бьющихся, и их угловатые очертания, подобные костям под пеплом, не поддавались разумению, но терзали душу, пробуждая память о грехе, слишком древнем, чтобы носить имя.