Галерея забытых снов - страница 33

– Лилия, это ты? Я играл для тебя, я писал для тебя. Вернись ко мне!

Она не ответила, но её губы, что некогда пели для меня, разомкнулись, и голос её, холодный, как лёд, и древний, как бездна, молвил:

– Ты думал, что звал меня. Но ты звал их. Ты – не композитор. Ты – последняя нота. Ты – тот, кого ждали.

Я содрогнулся, ибо понял, что это не Лилия. Это была галерея, древнее зло, что жило в её очах, в скрипке, в зеркале. Я вспомнил Безымянного Странника, чья тень, подобно дыму, возникла в углу зала. Его плащ, украшенный оком в круге, колыхался, и глаза его, горящие, как угли, смотрели на меня с язвительной усмешкой. Я крикнул:

– Что ты сделал с ней? Зачем ты принёс её?

Он молвил, голосом, что был подобен скрипу ржавых петель:

– Ты открыл врата, композитор. Твоя музыка – ключ. Теперь ты – часть её.

Я играл, и разум мой, подобно струне, лопнул под напором мелодии, что была не моей, но их. Комната исчезла, и я, один, стоял в галерее, чьи стены пели мою сонату. Зеркало, что было теперь не стеклом, но порталом, втягивало меня, и я, Эдвард Вейн, чувствовал, как душа моя, подобно ноте, растворяется в хоре теней, что ждали меня. Я был последней нотой, и галерея, древнее зло, что спало в ней, приняла меня, как своего.

V. Симфония ужаса

«Музыка, что рождается в безумии, не умолкает. Она помнит. Она ждёт».

Когда я, Эдвард Вейн, в последний раз взглянул в зеркало, чьи трещины, подобно венам земли, пульсировали, как сердце неведомого существа, я узрел не мансарду, не себя, но иное – бездну, что смотрела на меня глазами Лилии, что не были её глазами. Её голос, холодный, как лёд, и древний, как сама вечность, всё ещё звучал в моих ушах: «Ты думал, что звал меня. Но ты звал их». Я стоял, сжимая скрипку, чья чернота, подобно вуали ночи, обволакивала мою душу, и чувствовал, как тело моё, некогда плоть и кровь, становится эхом, нотой, тенью. Мансарда, сия гробница, где я, некогда композитор, чьи мелодии заставляли сердца трепетать, влачил существование, подобное призраку, дышала сыростью и распадом. Стены, изъеденные плесенью, источали запах, что смешивался с горьким ароматом воска, стекающего с догорающей свечи, чей свет, неверный, как надежда, бросал на балки потолка тени, что плясали, подобно душам, не ведающим покоя.

Я не чувствовал тела. Мои пальцы, что некогда танцевали по клавишам, а ныне кровоточили от ночей, проведённых в объятиях скрипки, стали нотами, что дрожали в воздухе, подобно струнам, натянутым до предела. Мои мысли, что некогда были ясны, как хрусталь, ныне были эхом, что отражалось в залах галереи, чьи стены, увешанные картинами без глаз, пели мелодию, что была не моей, но их – мелодию ужаса, что ждала своей последней ноты. Я вспомнил слова моей матери, начертанные на пожелтевшей партитуре, что хранилась в ящике моего стола: «Музыка – это голос теней». Ныне я понимал, что тени сии – не просто голоса, но глаза, что смотрят, руки, что тянутся, души, что ждут.

Зеркало, что стояло передо мной, было не стеклом, но порталом, чья гладь, подобно глади канала за окном, хранила отражения не мира сего, но иного, где Лилия, быть может, всё ещё пела, но пела не для меня. Я взирал на него, и оно, подобно пасти, втягивало меня, и я, в ужасе и восторге, чувствовал, как разум мой, подобно струне, лопается под напором мелодии, что была не моей, но их. Я видел себя по ту сторону, в зале, чьи стены, столь бесконечные, были увешаны картинами, чьи лица, лишённые глаз, шептались о моём имени. Я слышал их, и голоса их, подобные ветру, что воет в пустыне, говорили: «Ты – последняя нота, Эдвард. Ты – тот, кого ждали».