Галерея забытых снов - страница 24

Вероника закричала, её голос эхом разнёсся по залам, и Галерея ответила: её стены рушились, портреты падали, их лица таяли во тьме.

Глава V – Последний мазок

«Кто нарисовал тебя, художник? Кто вставил в раму твои воспоминания?»

Кисть в руке Вероники была тяжела, как проклятие, как обещание, произнесённое чужим голосом. Она стояла пред последней рамой, где её отражение – не немая, сломленная Вероника, а женщина, которой она была: с веснушками, с сиянием в глазах, с руками, не знавшими пепла и скорби.

Хранитель молчал. Зал был недвижим. Даже портреты, шептавшие годами, затаили дыхание, будто ждали приговора.

Она подняла кисть и сделала мазок – в пустом воздухе, но он остался, как линия на глади воды. Затем другой.

С каждым движением пространство дрожало. Стены Галереи дышали быстрее, алча завершения.

Последний мазок – по глазам. И как только она его нанесла…

Глаза портрета моргнули.

Он задышал. И пространство поглотило её.

Её тело стало прозрачным, руки растворились в каплях краски. Мир вывернулся наизнанку. Она падала – не вниз, но внутрь. Внутрь рамы.

Когда тишина вернулась, в Галерее появился новый экспонат. Картина, обрамлённая чёрным деревом, из которого сочились сны. На ней – женщина с усталым взглядом и кистью в руке. На обороте – надпись:

Вероника Эймс. Художница. Слушала шёпот. Окончена.

С той ночи мастерская заперта. Но если взглянуть на окно под коньком, картина шевелится. А в зеркале на стене – порой отражается не тот, кто стоит пред ним.

И если прислушаться, в тишине слышен шёпот:

– Пиши нас. Мы не закончили смотреть.

Эпилог

«Есть тишина – громче крика. Есть картина, что никогда не молчит».

Дом на перекрёстке улиц Винчестер и Забвения стоит пуст. Его окна, некогда тусклые от пыли, ныне блестят, как очи, обретшие покой. Мастерская пуста, но портреты остались. Они висят на стенах, их глаза смотрят в пустоту, их губы бормочут имена, что никто не услышит.

Говорят, в лунные ночи шёпот эхом разносится по дому. Говорят, краски ищут новую руку.

Но никто не приходит.

Ибо никто не помнит.

Скрипка

Глава 1. Сумрачная прелюдия

«Музыка, в чьих аккордах сокрыта скорбь, обладает неизъяснимой прелестью, ибо поёт она в созвучии с безмолвием могил».

Скольких дней, недель или, быть может, лун минуло с той роковой ночи, когда Лилия Морроу, моя муза, мой единственный свет, угасла в объятиях чахотки, мне неведомо. Время, некогда текущее, подобно реке, чьи воды струятся в вечность, ныне застыло в стенах моей мансарды, где серый свет, словно пелена меланхолии, проникает сквозь щели прогнивших ставен. Каждый вечер, растягиваясь в бесконечной, тягучей фуге без развязки, обращает мой разум в пленника тоски, что, подобно паутине, сплетаемой незримым пауком, опутывает сердце и душу. Я вопрошаю себя, не есть ли время – лишь иллюзия, созданная для того, чтобы человек, в слабости своей, мог измерить глубину своего страдания? Ибо в сих стенах, где часы давно умолкли, а циферблаты покрылись коростой ржавчины, время не движется – оно тлеет, подобно углю, что не сгорает, но лишь источает горький дым.

Мансарда моя, сей последний приют, где я, Эдвард Вейн, некогда композитор, чьи мелодии заставляли сердца трепетать, а ныне влачу существование, подобное тени, – есть место, где всё дышит распадом. Стены, изъеденные сыростью, источают запах плесени, что смешивается с горьким ароматом воска, стекающего с одинокой свечи на подоконнике. Свеча сия, чей ствол, точно кости, истончён пламенем, шипит, словно оплакивая собственную гибель, и её неверный свет бросает на балки потолка тени, что танцуют, подобно призракам, не ведающим покоя. Пыль, вездесущая, как сама утрата, оседает на всём: на потрескавшихся балках, чьи трещины напоминают вены земли; на парусине, что, подобно савану, укрывает моё фортепиано; на моих руках, что некогда, в иные, более светлые дни, танцевали по клавишам с пылом и изяществом. Пыль сия, кажется, жива – она шепчет, едва уловимо, о том, что всё, к чему я прикасаюсь, обречено стать прахом.