– Собаки, – прошептала она, и слово хлестнуло её душу, как плеть. – Собаки?
Отец взглянул на нее. Его глаза – холодные, как камень, как вечера без звука и жизни.
– Да, собаки. Дикие, бродячие, – он отступил, будто его слова были знакомы, предсказуемы, но Эванджелина чувствовала, как её душа ломается.
Картины галереи замелькали в её голове, сливаясь в одно – демоны, рвущие плоть, чудовищные формы, кровавые руки детей, как собаки, терзающие её путь к безумию. Они стали слишком реальными, ворвались в разум, как буря, неся смерть и боль. Была ли гибель Марты частью галереи? Связаны ли собаки с демонами, которых она вызвала?
– Это не так, – сказала она голосом хриплым, но с силой. – Я не верю. Ты ошибаешься. Это… не правда.
Мысли её распадались, как осколки стекла. Всё, что было крепким, стало хрупким, и разум рушился под тяжестью правды.
– Я убила её… – прошептала она, и крик внутри терзал её душу. – Я… я убила её!
Но внутренний голос молчал. В мире, где смерть была игрой, не было места правде.
Глава VI. Тени в парке
Рассвет, тусклый и вялый, как свеча в сыром подвале, лился в парк, где голые ветви сплетались, точно пальцы мёртвых, тянущихся к небу. Эванджелина брела среди них, надеясь, что сырая листва и шёпот ветра приведут в порядок хаос, гудящий в её голове, как улей, разбуженный огнём. Каждый шаг отдавался в груди звоном разбитого фарфора, а тени, скользящие по земле, шептались её именем, словно знали тайну, что она сама боялась признать. Смерть Марты, её крики в галерее, кровь, алая, как мечты, – всё это цеплялось за её разум, как паутина, которую не стряхнуть. Мир вокруг дрожал, будто отражение в треснувшем зеркале, и голос, холодный, как могила, звучал в её ушах: «Жизнь за жизнь».
Она не заметила, как оказалась на витом повороте, где заросли увядшего шиповника скрывали фигуру, чья ухмылка могла осушить мёд весны.
Мэри Линдон.
– Какая неожиданная встреча, – проговорила она с льдистой любезностью, что предвещала яд. – Удивительно, что ты смеешь гулять, Грей, когда ваш дом тонет в долгах, а репутация твоего отца – в грязи. Или надеешься, что твои бледные щёчки найдут покровителя?
Слова резали, как нож, выцеливая её инаковость, её одиночество. Эванджелина отступила, но голос Мэри, острый, как дротик, догнал её:
– Девушка без имени, с отцом-безумцем, домом в залоге и лицом, что давно пора списать со счетов…
– Довольно, – голос, низкий и уверенный, как молния, скользнувшая по струне, оборвал её.
Александр Блэквуд.
Он возник из тумана, как призрак, зримый лишь тем, кто жаждет спасения. Его лицо, выточенное, словно мрамор заброшенной статуи, было прекрасным, но холодным, а глаза – бездонные, как море, где тонут звёзды, – держали её, не отпуская. В них плескалась тьма, древняя, как сама вечность, но и тепло, знакомое, как эхо из сна, что она не могла вспомнить. Эванджелина замерла, чувствуя, как кровь в венах отвечает на его взгляд, как сердце, хрупкое, словно фарфор, трепещет, не зная – бежать или пасть к его ногам. Он был тайной, но родным, как дыхание, что она забыла вдохнуть. Мэри отпрянула, будто тьма подползла к её ногам, и, бросив ядовитую усмешку, скрылась в зарослях, как змея, что боится света.
– Идём, – сказал Александр, и голос его, мягкий, как шёлк, скрывал сталь. Он предложил ей руку, и она, повинуясь неведомому порыву, приняла её. Его пальцы, холодные, но живые, коснулись её, и мир вокруг дрогнул, как холст, тронутый кистью.
