Мир дрогнул. Ткань реальности порвалась, как паутина под когтями ветра. Свет исчез, и глухая, липкая тьма сомкнулась вокруг.
Галерея.
Эванджелина стояла одна в проклятом чертоге, где стены дышали, а воздух был густ, как чернила. Перед ней – портрет. Недописанный. Мэри Линдон, заключённая в стеклянный резервуар, полный вязкой воды. Её руки бились о стенки, рот кричал беззвучно, волосы вились, как водоросли на дне забвения. Глаза её, полные высокомерия, теперь молили, но Эванджелина не чувствовала жалости. Только восторг – пьянящий, плотоядный, как тот, что охватил её, когда погибла Марта.
– Жизнь за жизнь, – шепнул голос за спиной, не громкий, но бездонный, как бездна, что жила в глазах Александра.
Дыхание, холодное, прогнившее, коснулось её шеи. Она знала, что делать. Кисти дрожали в её руке – не от страха, а от нетерпения. Каждый мазок – удар сердца Мэри. Каждый блик на стекле – гвоздь в крышку её водяной гробницы. Вода забурлила, Мэри билась, захлёбываясь, и в её глазах исчезло всё, кроме страха – звериного, беспомощного. Эванджелина улыбнулась, и улыбка эта была не её, а той, что рождалась в галерее – жрицы теней, чья душа теперь питалась кровью.
Картина ожила, и крик Мэри, реальный, разорвал тишину. Эванджелина смотрела, как стекло трескается, как вода заливает холст, и чувствовала, как тьма в ней расцветает, как чёрный цветок, что уже пустил корни в её сердце. Она была художницей. Теперь – орудием кары.
Кисть выпала из пальцев, и шелест трещин на зеркале за спиной стал почти утешением. Она знала – всё повторится. Тьма, растекаясь по стеклу, звала, и Эванджелина шагнула ей навстречу.
Она пробудилась. Вздох, хриплый и сухой, вырвался из груди. Подушка была мокрой от слёз или пота – она не знала. Комната была той же, но время сдвинулось, как лодка на чёрной воде. Утро молчало, лишь вороны каркали за окном, и их крики звучали, как эхо галереи: «Жизнь за жизнь».
Газеты, брошенные слугой, лежали на столике.. Дрожащими пальцами она развернула выпуск.
«Трагическая гибель мисс Мэри Линдон: тело найдено в Темзе. Возможное утопление. Расследование продолжается».
Мир сжался до этой строки. Оцепенение сменилось смешком, тихим, как у ребёнка перед кукольным представлением. Затем громче, прерывисто, безумно. Хохот вырвался наружу, заполнив комнату, как исповедь, как стон сквозь тьму, сотканную болью.
– Она утонула… – прошептала Эванджелина, и её голос дрожал от восторга, от ужаса, от истины, что рушила её разум. – Я… нарисовала воду…
Тьма, что родилась в галерее, теперь жила в ней. Она чувствовала её, как второе сердце, бьющееся в такт с её собственным. И в этом биении она слышала его – Александра, чьи глаза, чья тьма, чья близость вели её всё глубже в бездну, из которой не было возврата.
Глава VII. Песнь сестёр
Эванджелина стояла перед Александром, и мир вокруг, пропитанный запахом дождя и гниющих листьев, сжимался, как ткань, готовящаяся лопнуть. Его глаза, бездонные, чёрные, как зеркала, в которых тонут души, ловили каждую дрожь её тела. Она была мотыльком, тянущимся к пламени, что сулило гибель, но не могла отвести взгляд. Тьма, что росла в ней после смерти Марты и Мэри, отозвалась на его присутствие, как эхо, пробуждённое в заброшенной часовне. Он знал – она чувствовала это, – знал о галерее, о крови, о её мазках, что отнимали жизнь. И всё же её тянуло к нему, как к тайне, что была роднее её собственного сердца.
