А вот что писала газета «Правда» 2 мая 1986 года в репортаже о праздновании Первомая в Киеве: «Нежной акварельной зеленью распустившихся деревьев, алым кумачом транспарантов, бравурными звуками оркестров встретил город-герой на берегах Днепра первый день мая…»
Н.И. Рыжков вспоминал, что, по словам Щербины, «комиссия обнаружила полностью деморализованное руководство станции и с этого часа всё управление работами взяла на себя. Нужны были железная воля и профессионализм».
Щербаков В. И.: «Вечером мы были на месте. Щербина нас подвёз на автобусе на берег Припяти, мы остановились напротив ещё горящей станции. Все вышли, и Борис Евдокимович стал проводить инструктаж. Все его смиренно слушали.
В это время подлетают два мужика и начинают отборным матом орать на зампреда Совмина и группу советских министров. Такое я видел впервые».
Одним из «нападавших» оказался Ю. А. Израэль, возглавлявший тогда Государственный комитет по гидрометеорологии и контролю природной среды СССР. После аварии он руководил работами по оценке радиоактивного загрязнения, на основе которых принимались решения об эвакуации или отчуждении непригодных для жизни территорий.
Вторым был 1-й заместитель министра среднего машиностроения СССР Л. Д. Рябев – тогда главный атомщик страны, возглавлявший Минатомэнерго.
Щербаков В. И.: «Юрий Антониевич не только орал на нас матом, он ещё и загонял всех обратно в автобус. Одновременно крепкий Лев Дмитриевич, не церемонясь, брал членов нашей делегации за шкирку, под руки и другие части тела и буквально забрасывал в “пазик”. Эта участь, в частности, постигла меня и Щербину.
Это меня тогда поразило, что я хорошо запомнил этих решительных людей. С Рябевым мне, кстати, предстояло вновь встретиться в июле 1989 года в Донецке.
После этого началась рутинная работа, и в дальнейшем в Чернобыле с Львом Дмитриевичем мне встречаться не пришлось – он занимался самыми серьёзными делами и вращался в иных сферах – в кругу больших руководителей – ликвидаторов последствий аварии.
Моей же задачей было оформлять 30-километровую зону военных действий и вводить в зависимости от постоянно изменяющихся условий (радиоактивное облако всё время двигалось), придумывать размеры оплаты труда ликвидаторов, их пенсионные выплаты и другие социальные меры и стимулы. Всё это оформляли в соответствующие постановления правительства, которые моментально подписывались после согласования с Москвой по телефону.
По этой причине я у Щербины был всегда под рукой.
Сейчас, по прошествии трёх с половиной десятков лет, многие детали перепутались, но некоторые эпизоды крепко застряли в моей памяти. О них я и хотел бы рассказать.
Выяснилось, что на 4-м энергоблоке было несколько точек регистрации параметров работы реактора. Приборы, что были установлены внизу, оказались при взрыве разрушенными. А вот в операторской на 4-м этаже самописцы сохранились и продолжали работать. Их показания необходимо было снимать несколько раз в день. Для этого следовало подняться наверх, снять использованную бобину с бумагой и поставить новую. Делать это предстояло месяца полтора.
За три минуты доброволец, экипированный в два костюма ОЗК, модернизированные свинцовыми пластинами, со свинцовым шлемом на голове, сапогами со свинцовыми подошвами, получал несколько смертельных доз радиации.
Однократную смертельную (как говорилось в кулуарах, “не очень смертельную”) человек получал при условии, что в таком облачении за 40 секунд забежит на 4-й этаж, потом за 20 секунд произведёт замену бобин и, наконец, за 30 секунд покинет опасную зону. Итого 90 секунд на всё. Желающим повторить норматив сильно не советую. При этом сохранялась опасность, что энергоблок может в любую минуту взорваться.
