Читать онлайн Пантерина Трамич - Главный переход

Дизайнер обложки Сергей Александрович Груздев

Корректор Мария Олеговна Торчинская

© Пантерина Трамич, 2021

© Сергей Александрович Груздев, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0053-8077-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

По крайней улице вместе с порывом ночного апрельского ветра пронёсся растрёпанный человек. Руки раскинул в стороны, верно хотел взлететь, глазища горели, рот растянулся в крике:

– Конец света! Конец света скоро! Небо сошло на землю! Последние времена!!!

Одной ногой проскользил по луже, брызги взметнулись к стене – старой стене шестиэтажного дома, пыльно дремавшего за фонарём. Шарахнулся от воды к железной дороге, содрал с одного из кустов горсть листьев и швырнул их в табличку, гласящую: «Берегись поезда».

– Берегись поезда! Берегись поезда!!! – демонически прокричал человек и, перекрестившись, умчался за угол.

Дом по-прежнему спал. Где-то чирикнула птица.

Безумный ветер сбавлял свою скорость, с неба упало несколько капель дождя, появилась луна – большая и удивлённая… вперилась в стену-лицо спящего дома, потирая собственный лик о тонкое облако и деловито белея. На крыше, слушая звуки улицы, сидели двое. Он и она. Не просто сидели: пили кефир из высоких стаканов. Мужчина был длинным, с вытянутым, как туловище, лицом, в смятой шляпе. Внешность его приятельницы совсем выходила за рамки здравого смысла. Как так этой паре давалось сидеть по центру железного ската крыши и не съезжать – неизвестно. То же можно сказать про пакет кефира, притулившийся к парочке сбоку.

Провожая взглядом кричавшего человека, успевшего перечеркнуть перекрёсток соседних улиц, мужчина спросил:

– Это что?

– Это Травкина брат. Вечно преувеличивает. С тех пор, как свихнулся.

– А-а, – с пониманием улыбнулись в ответ. – Ты погляди-ка лучше, какое небо сегодня!

– А что? Разве особенное?

– Ещё бы. Сегодня всё особенное! Ты погляди. – Помолчав с полминуты, он указал куда-то вперёд и умиротворённо призвал: – Смотри. Давно их не наблюдалось.

Огромная северная сова пролетела над крайней железнодорожной веткой, полусонно, но убеждённо работая крыльями, и, трижды проухав бархатно, растаяла в темноте.

– Почитай нашу…

– Сказку на ночь? – усмехнулась она и достала из-под себя тонкую книжицу, тут же вчетверо выросшую, словно тесто-замес на дрожжах. Раскрыла: – Граждане уважаемые, неужто не понимаете? Конец света – он по-любому скоро. По космическим меркам – раз, и привет! Осталось недолго до неприличия.

– Хватит.

– Что за ересь?

– Ересь, да. Кто-то левый вторгся в нашу переписку, я как чувствовал.

– Нет, а кто понаписал-то, не пойму. Где ты книгу оставлял вчера? Деловую документацию где разбрасываешь?

– Тихо.

Он глотнул кефира, и стало темно, как будто бы фонари на узенькой безлюдной улице погасли, хотя они и не гасли вовсе, и луна жила сегодня ярко. Оба сидевших на крыше насторожились и начали вглядываться в недра железнодорожного мира, откуда надвигалось чёрное облако копоти. Послышался свист поезда. Через секунду, встретившись с облаком копоти и поглотив его, на крайнюю железнодорожную ветку ворвался чёрный поезд без окон и фар. Без окон… зверски длинный, состав выгромыхивал из пустоты вперёд, и, несмотря на то, что нёсся с огромной скоростью, конца ему не было видно. Свист, не смолкавший ни на секунду, психопатически вспарывал мир. Короткие волосы девы вздыбились, мужчине едва не сдуло шляпу.

– Поехала, сволочь, по чьи-то души, – сказал кавалер и допил из стакана.

Соседка с горькой иронией произнесла короткое «хех» и вдогон допила кефир. Поезд уехал.

– Тут в пакете у нас на пару стаканов ещё. Допьём? За здоровье чьих-нибудь душ, – предложила она и кивнула, согласившись сама с собой, и разлила остатки. – Вот бы чёртовы наши пути кефиром залить, чтоб не ездило. Поезд замучал по самое немогу.

– При подобном раскладе не совы, а чайки летали бы здесь.

– Почему? А может быть, ангелы?

– Наглая ты. Ангелов ей подавай.

– Можно не ангелов, а кого-то – по крайней мере, светлее нас. До коего предела с тобою будем мы изображать, что за порядком здесь следим? За сверхпорядком, ты заметь, а не хухры-мухры.

– Именно до конца света.

– Пф-ф. Не хотелось бы, вроде, чтоб завтра настал, но, с другой стороны, я, к примеру, устала. Главное, есть у меня опасения: свет когда кончится, наши тщания по слежению за порядком бессмысленными окажутся.

– Кто его знает.

Луна заглядывала в стаканы с кефиром, делаясь явно белее, сильней; с каждой минутой свет её рос, раскалялся.

– Раскочегаривается, – заумилялся он, – от нашего кефира. А ты говоришь: свет. Что под ним понимать? Химический солнечный? Или?.. Что думаешь? Кефир производится из молока. В молоке природная мамина лю…

– Думаю, коровам по барабану.

– Любовь. Ты меня перебила. Любовь бесконечна.

– Да что ты? Коровы не понимают, что поят чёрт-те кого. При чём же любовь? А мы с тобой благородные, выпили за здоровье душ, а брату Травкина, душевнобольному, думаю, не полегчало. И от луны от твоей у него не здоровье, а острый психоз. А ты говоришь, свет.

Над крайним-бескрайним путём прошелестела прежняя птица – вспять, и веялась следом за ней, полушлейфом, почти что никем из живых не слыханная мелодия.

Он сменил тему:

– Кошка не выздоровела?

– Я её не видала.

– А кто там шастает у гаражей? Глянь. Не она?

– Не вижу.

– Зачем же тебе тогда бу́ркалы здоровенные?

– Я в темноте лучше вижу. Забыл? Луна твоя шпарит чрезмерно.

– Ну, знаешь.

Освещение мягко вернулось к нормальной своей интенсивности. Внизу послышались крики. Следом кто-то стал колотить в подъездную дверь и матерно выражаться.

Мужчина в шляпе вздохнул и, отставив стакан, объявил с досадой приятельнице:

– Пойду-ка проверю, что там у меня за бардак.

ТЭЦ номер пятнадцать сияла на задворках московского центра, над тихой, мало кому известной улицей Пантелеевской, немолодой и тем интересной: её история за три столетия впитала в себя всякое. Чего только не было на Пантелеевке, какие только заурядные события не происходили на ней… Множество. Но Алексею Степановичу, или просто дяде Лёше, хватало и дня сегодняшнего. Работал он как раз при ТЭЦ номер пятнадцать, сторожем.

К своему делу дядя Лёша привык, и высокие белые трубы с красным кантом вверху вызывали у него вполне тёплые чувства. Да и сама Пантелеевка стала вторым его домом. Привычным, уютным и скучноватым. Но, всё же, странная это была улица.

Начиналась она с блочных серых домов и школы, вытеснивших в мир иной деревянные домики, а дальше, за Индустриальным проездом, ведущим к шлагбауму, старела тёплая кирпичная семья. Песочного цвета строение в четыре этажа готовилось к реконструкции. Другие – два красностенных деда в пять этажей каждый – обнимали особнячок, высокий по центру, с одноэтажными крыльями, упиравшимися в дедов. В ряд к старожилам из кирпича вписалась электротехническая лаборатория семидесятых годов – крайнее по чётной стороне здание с лестницей; через дорогу от него значились: длиннющая постройка с адресом по Большой Переяславской, параллельной (бывает…), безглазый силикатный монстр и чудище, бетонное, на горке, с огромной аркой. А следом заряжалась вереница гаражей, разбавленная ТЭЦ и типографией, точнее, её замшелыми задворками. За тайными ступенями у типографских стен, под кронами деревьев, блестели окна зданьица бюро незримых адвокатов. К нему притёрся замок для ответственных железнодорожников двадцатых годов двадцатого века. Три лифтовые башни, оснащавшие его нелицевой фасад, переговаривались с дальним домом-замком; подкровельный этаж с оконцами выпрастывался со двора опять на улицу. И всё. Заканчивалась Пантелеевка.

Украшенный мансардой, в цвет ближним ёлкам, силикатный кубик Мосводоканала стоял вблизи от замков на трёх одновременно улицах. За ним, в аппендиксе Переяславки Средней, объединявшем Пантелеевку с Большой, обосновались пожилые четырёхэтажки: облезло-жёлтый неприметный параллелепипед и дом-дракон, бордовый. А справа, за центральным переездом, распахивалась череда путей, депо, вагонов… От рельсошпалого пространства Пантелеевка, помимо гаражей, оборонялась рваными заборами. И сторож дядя Лёша любил её.

Любил пройтись, особенно, когда на улицу ложился вечер. Когда после дождя раскочегаривались фонари, и листья золотились в их подсолнечном тепле. Когда на крыши с трубами садились облака, а окна дома номер двадцать, наполовину выселенного, смотрели вниз, на сторожа. За несколькими окнами последние жильцы заваривали чай. А дядя Лёша шёл и шёл, вдыхая уходящее свечение.

На красной плоскости соседа электротехнической лаборатории белой краской кто-то признался: «Смирнова! Ты мой ангел. Люблю тебя». Всё сильнее впитывая улицу и улыбаясь ей, сторож сворачивал за лабораторию, украшенную непонятным ультиматумом: «Если ты не Eris, тогда крысь». Сворачивал, подходил к открывавшейся здесь железной дороге (и сию минуту прятавшейся за гаражами), останавливался, закуривал.

В седьмой из майских вечеров вместе с дядей Лёшей тут оказались проводницы, быстро сбежавшие от сторожа на пути, но успевшие обсудить при нём, что вагоны – раздетые. Сторож удивился и спросил: «А что это значит?» Проводница постарше ойкнула и, бросив бычок, проворчала: «Чего значит, чего значит. Значит ни белья, ни матрасов нет ни фига!»

Алексей Степанович проводил проводниц глазами, полными огорчения: одиночество в тот вечер не радовало, и потому стало грустно от чужой резкости. «Фи́га – это очень скромный цветок, который прячет свою красоту», – прокомментировал он ситуацию фразой девушки, улыбавшейся ему вчера из телевизора.

Сам сторож с редкими прохожими – как правило, местными жителями, – в охотку любезничал. Да и в принципе производил впечатление приятного человека, разве что немного чудного. Был рыжеват, с бородой и низким хриплым голосом. В возрасте находился солидном, было дяде Лёше за шестьдесят.

В мае он гулял по Пантелеевке перед каждой своей сменой, а придя на рабочее место, тормошил двоих напарников, неуместно снулых, и в тесной сторожей каморке становилось куда бодрей.

– Сеня-Сеня, что-то ты сник совсем, – обращался дядя Лёша к молодому огненно-рыжему сторожу, вечно витающему в беспросветных, по всей вероятности, облаках. – Прекращай грустить, давай поужинаем.

– Уже? Опять принёс на всех?

– Разумеется, – улыбался дядя Лёша. – За вкус, как всегда, не отвечаю, но горячо будет.

Михалыч, третий охранник, лет сорока пяти, тянулся за чашкой с отбитой ручкой, извлекал из тех же закромов Сенин мутный стакан и чистый – дяди-Лёшин, включал электрический чайничек. Владелец чистого стакана переправлял еду из рюкзака в заслуженную печь, микроволновую. …и без еды его ценили бы. И Сеня, и темнобровый Михалыч, и хозначальник Иван Антипович умели ценить дядю Лёшу, и, тем не менее, все они говорили о нём «сам себе на уме» или «дед-одиночка». И впрямь, сторож мало того, что жил взаперти, умудрялся ни с кем никогда не откровенничать. Потомства, конечно же, не имел. Некогда был женат, но неудачно, с женой разошёлся рано. С другими особами дядя Лёша держался трепетно, нежно и – без особых привязанностей.

И никто не догадывался, не собирался: мучается ли чем, а сторож и сам не знал, мука ли у него внутри. Он просто мечтал. О серьёзном деле. Выходными ночами, лёжа и слушая глупо шумящий дождь, думал, что жил ровно так же, бесцельно стуча ногами, блуждая по чуждым домам, учреждениям, коридорам, комнатам, а по большому счёту – давно неуклюже спускался по длинной и тёмной лестнице, всё ниже и ниже, в подвалы старости. Казалось, что никому ничего ощутимо хорошего он не принёс и, надо думать, не принесёт. Или может? Вот, выходило, что по пути на дежурства пытался развеять тревожные мысли прогулками ни за чем. Взбодрившись, вбурялся в каморку, ужинал с Сеней, Михалычем. Чего унывать? Садись у окна и смотри, как трубы теряются в небе. Нелепые трубы. Зря они ему нравились. И втройне по-дурацки казались мачтами корабля: корабль «уплыл, но не весь, остались же мачты, землю с небом соединяющие. Смешно».