– Замёрзла? А я не топлю помногу – холод он бодрит, закаляет. Жара с теплом – расслабляют. От этого расслабления одни болезни да дряхление. Ничего, привыкнешь.
Обстановка в доме вся из девятнадцатого века: кругом этажерки, горки, буфеты, «шкапики» на фигурных ножках, бугристые кресла и диваны, стулья с высокими спинками. И запах. Он пахнул на Марго сразу, как только вошла. Она вспомнила – запах был и в прошлый раз. Его можно было спутать с затхлостью и старостью, с духом прелого сена, гниющих листьев, отсыревшей коры. То, чем пахло в доме Серафима, Марго не могла понять, как тогда, так и сейчас.
Осенний день не долог. Не заметишь, как он уж и растворился в дымке заката. Вечерняя дождевая прохлада просачивалась в дом в открытые форточки.
Марго натирала старинное серебро и посуду в одном из буфетов. «И как он тут со всем управляется? Его ровесники те, что не в могиле, без посторонней помощи и ступить не могут, а он всё один. Ведь тут и воду носить надо и печь топить», – думала она, прополаскивая тряпку в ведре. Ледяная вода обжигала руки.
– А ты воду не жалей.
Марго вздрогнула и обернулась. Серафим стоял в дверях и улыбался:
– Колодец же во дворе. Делов-то пять минут.
Отвыкнув от него за эти годы, Марго чувствовала себя неловко. Эта неловкость была сродни страху. Она не могла привыкнуть к голосу старика, менявшемуся на дню по нескольку раз – то глухой и сиплый, то раскатистый и властный, то ласковый и тихий. Она вздрагивала всякий раз от его внезапного появления и всегда из-за спины и такого же внезапного исчезновения, когда она, что-то говоря, оборачивалась, но его уж и не было. Тишина комнаты в тот момент действовала гнетуще. Марго чувствовала, что за ней наблюдают, подсматривают. Сквозь стены.
– Ладно, кончай с этим, – предложил Серафим, – всех дел не переделаешь. Пойдём в залу, посумерничаем. Так уж и быть в честь твоего прибытия печку истоплю, а то совсем околеешь. – Подойдя к комоду и порывшись в нём, он достал пуховую серую шаль и накинул внучке на плечи. – На пока что, погрейся.
– Спасибо. – Марго коснулась щекой мягкой шерсти. Руки от холодной воды покраснели, пытаясь согреться, она обхватила ими себя. «Интересно… чья эта шаль?»
Проводив внучку в зал, Серафим оставил её одну.
В зале, самой большой и нарядной комнате так же прохладно и сумрачно, как и во всём доме. Стены высокие белёные, но окна маленькие, низкие, отчего в доме даже в солнечный день всегда сумрачно.
«Значит, не нужен здесь свет и солнце…» – Отметила Марго, греясь уютным теплом шали.
Серафим не пользовался электричеством – дом освещали свечи. Огарки в старинных канделябрах стояли в каждой из комнат. Не было в доме ни телевизора, ни радио, ни других благ цивилизации.
Марго зажгла свечи и села в кресло напротив большой печи с голубыми узорами на белом кафеле.
– Ничего, сейчас потеплеет. Какая ты, однако, мерзляка. – Серафим вошёл с охапкой берёзовых дров.
– Я сейчас, растоплю, – вызвалась помочь внучка.
– Сиди, я сам. Чай, не калека какой… справлюсь. Или ты может, про лета мои напомнить желаешь? – И он раскатисто рассмеялся.
Марго заметила, что старик любил пользоваться просторечьем, которое совершенно ему не шло. На слух оно звучало правдоподобно, но с образом Серафима не вязалось, выглядело искусственным.
– Ладно, соловья баснями не кормят. Сейчас самовар поставлю. А ты чашки с буфета достань да пирог маковый. Порежь – и на стол.
