Барон Тюбинген закончил одеваться. Туалет его был до крайности прост. Тюбингену было плевать на свой внешний вид, что не переставало раздражать его жену, не разделяющую подобное философское пренебрежение внешним лоском. Обычно – и в тот день тоже – он носил довольно потасканную куртку неопределенного цвета, в широких карманах которой образовался целый склад самых разных предметов, таких как: напоминающий кинжал перочинный нож, садовый секатор, самшитовая табакерка, непомерного размера красный носовой платок, потертая сигаретница с длинными желтыми и на диво пятнистыми голландскими сигарами, а иногда еще и картофелины с поля, гильзы и бумажные пыжи, спичечные коробки, собачий свисток, а также утренняя почта, свежие газеты и изредка жук-олень для Бернда или древесная лягушка для Дитера. Короче говоря, карманы этого суконного одеяния, чистить которое дозволялось только Штупсу, напоминали небольшой музей или фургон бродячего старьевщика, в котором можно найти все что угодно.
Наряд дополняли широкие штаны, заправленные в высокие сапоги, красно-зеленая вязаная охотничья жилетка и невероятный головной убор, что-то вроде шапки с ушами, завязанными на макушке. Со всей этой красотой едва ли сочетался монокль, который Тюбинген носил постоянно. Привыкнув иметь его в глазу еще будучи лейтенантом, он не оставлял старой привычки. Сорока годами ранее Тюбинген состоял в лейб-гвардии. Сложно было поверить, что этот толстый старый помещик был элегантным офицером первоклассного полка. Более того, в хорошем настроении баронесса упоминала, что ее Эберхарда по праву называли «самым красивым офицером его величества». Найти этому объяснение было сложно. Барон был гигантом, но скорее напоминал Фальстафа, чем Вотана. Его смуглое лицо обрамляла растрепанная борода с проседью, которую ветер превращал в отдаленное подобие подсолнуха. Под бритву она попадала лишь по особым поводам. Но на медного оттенка лице сияла пара чудесных голубых глаз, добрых, не вызывающих трепета даже во гневе. А такие минуты бывали нередки, ведь, как и большинство добродушных людей, Тюбинген быстро закипал и так же быстро остывал.
Он и в тот момент уже сожалел о том, что так кипятился, говоря с супругой. Эти двое по большому счету мало подходили друг другу, однако поженились по любви, пережившей время и мелкие домашние войны, неоднократно имевшие место. Фрау Элеонора была, без сомнения, образцовой супругой и матерью, но не лишена слабостей и странностей. Особенно скверно было то, что слабости ее оказались совсем иного рода, чем те, которые имелись у ее благоверного, так что поводов для трений предоставлялось без счета. Прежде всего баронессу отличало качество, которое нынче можно повстречать разве что у некоторых выскочек: благородная заносчивость, не имеющая целью обидеть, но иногда ранящая. Для нее в самом деле существовала почти что непреодолимая пропасть между дворянством и мещанством, особенно в том, что касалось наличия и отсутствия «фон». Баронессе подобное положение вещей казалось естественным и не вызывало вопросов. Такое иногда преувеличенно образцовое поведение, часто выглядящее тем смешнее, чем искреннее оно было, сочеталось в ней со склонностью к высокомерию. Панибратские манеры барона приводили ее в ужас. Если он, забывшись, в шутку называл баронессу «матушкой», она приходила в ярость. Уже одно сокращение ее благозвучного имени Элеонора злило ее. Когда Макс во времена студенчества начал напевать дома песенку про Лору, баронесса вышла из себя, поскольку супруг стал ухмыляться, бросая хитрые взгляды в ее сторону, и на следующий же день запретила ему называть себя Лорой.
