Я сбросила одеяло, сунула ноги в туфли и подошла. Вытащила стакан из ее неловких пальцев, подтянула вверх подушку, чтобы она смогла наклонить голову:
— Пей, я подержу.
Я не увидела в ее светлых глазах благодарности. Скорее, злость. Но помощь она приняла. С жадностью осушила стакан, обмякла. Руки легли вдоль тела плетьми. Финея не сводила с меня стеклянный взгляд, и я увидела, как ее пухлые губы презрительно кривятся:
— Жалеешь меня, да?
Я простодушно кивнула:
— Жалею.
Ее лицо стало еще отвратительнее. Трогательная миловидность сменилась едкой желчью.
— Ну и дура.
Я не ожидала такого ответа. Должно быть, она все еще была не в себе.
Я пожала плечами:
— Почему?
Она приподнялась через силу, натянула одеяло на грудь:
— Думаешь, тебя тут кто-то будет жалеть?
Я опустила голову:
— Не думаю.
— Ну, вот и засунь свою жалость себе в задницу, пока туда не засунули безразмерный член. А то места не хватит.
Я какое-то время молчала, смотрела на нее. Как меняется ее лицо.Будто опадает маска, и Финея вновь становится трогательной и печальной. Мне впрямь было жаль ее.
— Зачем ты это говоришь?
Она вновь скривилась:
— А ты надеешься, что будет иначе?
Я ничего не ответила. Смотрела на ее руки, замечая, что рубцы побледнели, стали нежно-розовыми.
— Кто все это сделал с тобой?
Она недоуменно повела светлыми бровями:
— Мой господин. Кто еще?
— Кто этот ублюдок? Ты знаешь?
Она отвратительно расхохоталась, будто давилась, но резко успокоилась и прошипела совсем тихо:
— А какая разница? Разве здесь есть какой-то толк от имен?
Наверное, она была права. Имя — всего лишь звук. Имя не меняет сути.
— Что он делал?
Финея надула губы:
— А ты глаза разуй, дура сострадательная! Не видишь? — Она хохотнула: — Ничего, скоро сама насмотришься сюрпризов. Мой — не самый плохой вариант. Ломает лишь тело. Раз за разом одно и то же. Пока не надоест. — Она делано скривилась: — Так себе фантазия. Гораздо хуже те, кто добирается до нутра.
— Что ты имеешь в виду?
Финея уже не выглядела такой больной и раздавленной, даже приподнялась на подушке:
— Заставляют испытывать иные чувства…
Она картинно закатила глаза, а в лице вдруг мелькнуло что-то едва уловимое, сальное, нарочитое. Отвратительное. Я видела подобное на лицах уличных проституток. Вызов. Будто всем своим видом они хотели выкрикнуть: «Смотри, какая я конченная! Смотри и ужасайся».
Финея уставилась в упор, ясные глаза наполнились нездоровым лихорадочным блеском:
— Стыд… Желание… Наслаждение от того, что они делают с тобой. И вот тогда ты, свободная, становишься настоящей рабыней, готовой ползти на коленках за своим господином. На брюхе. По собственной воле. Терпеть все, что он пожелает. Столько, сколько он пожелает. — Она вытаращилась еще пристальнее, будто боялась пропустить мои эмоции: — В этом и есть настоящий смысл нашей свободы — в урожденных рабынях нечего ломать. Понимаешь?
Кажется, я ее разочаровала своим равнодушием. Лишь покачала головой:
— Это какой-то бред. Так не бывает.
Она снова показно усмехнулась, будто я нанесла ей личную обиду:
— Значит, ты просто не знаешь, какую власть может получить мужчина над женщиной. Без всякого седонина. У тебя, небось, и парня-то не было. А? Совсем не знаешь, да?
Что-то злое, горячее всколыхнулось в груди:
— А ты будто знаешь!
Она пожевала губу, помолчала. Кукольное лицо вдруг переменилось. Финея вновь стала милой и симпатичной, а меня наполнила уверенность, что именно сейчас она настоящая, какая есть. Остальное — маска, за которой она пытается спрятать свою боль.
