Год моего рабства - страница 19

Поднос могли принести молча, просто оставить. И у меня не было ни малейшего сомнения, что озвучено было специально. «Распоряжение господина Кондора». Будь он проклят! Будь он проклят! Чего он добивался? Что упаду в ноги из благодарности за несколько капангов? Стану целовать руки за пирожное? Не притронусь! Сдохну, а не притронусь! Даже слезы высохли.

Первой мыслью было вышвырнуть все в унитаз за перегородкой, но я вовремя опомнилась. Обнаружив пустые блюда, сочтут, что я все съела. Нет! Пусть видит! Чем бы мне это не грозило! И пусть ему непременно доложат. Плевать, что будет после.

Я отставила поднос на ступеньку у перегородки. Вернулась на кровать и села, повернувшись спиной. Но запах уже распространился по комнате и сводил с ума. Через какое-то время я начала обостренно улавливать и пряные кондитерские нотки. Но это была моя маленькая война. Пусть бессмысленная, ничтожная. Не притронусь!

Как он узнал? Конечно, никто не в силах прочесть мысли, но в простое совпадение я не верила. Капанги — пусть. Многие имперцы любят капанги с детства. Но Лирика, например, их терпеть не могла, даже запаха не выносила. А пирожные… Из тысяч видов пирожных, которые продаются в Сердце Империи, он выбрал именно эти. Любимые. Из крошечной кондитерской…

Я похолодела от мысли, что им может быть известно обо мне абсолютно все. Но нет… кажется, не все. Они ничего не знали о Грейне.

11. 11

Грейн был сыном управляющего в доме кого-то из Мателлинов. По крайней мере, так говорил. Может, врал, но это давно было не важно.

Мы познакомились в один из вечеров на том самом плавающем мосту. Уже стемнело, мост зажегся огнями. Мы с Лирикой, по обыкновению, стояли на «нашем месте», под подсвеченной стрельчатой аркой, и доедали пирожные. Смеялись над чем-то. Я не удержала пирожное, и крем ухнулся прямо на грудь, на форменное платье. Грейн подал мне платок, был так мил и приветлив, что даже предложил отвезти домой в своем личном корвете.

Он показался мне тогда принцем из сказки. Светловолосый, темноглазый. Держался с таким достоинством, что был похож на высокородного. Я была очарована… Грейн стал встречать меня после работы. Я, вопреки обыкновению, старалась уйти пораньше, чтобы провести время с ним. А маме врала, что в оранжереях очень много дел. Думаю, она верила. Если бы что-то подозревала — я бы заметила это сразу, она бы просто не оставила меня в покое… Я не находила себе места от этой лжи. Но и поделиться не могла: знала, что не встречу понимания.

Когда я была маленькой, между нами никогда не было тайн — я всегда всем делилась прямо с порога, потому что не было никого ближе мамы. А потом, после смерти отца, все изменилось. Мне было двенадцать, Ирбису — всего семь. Но я будто резко выросла, а брат так и остался навечно перелюбленным маленьким мальчиком. С тех пор я была обязана соответствовать каким-то маминым идеалам, но, по сути, она упорно пыталась сделать из меня свою полную копию. Я понимала это только сейчас: она не умела уговорить — навязывала свое мнение всеми возможными способами, которые казались ей «незаметными и мягкими». Я должна была любить то, что любит она, потому что «мама знает, как лучше». Поступать только так, как одобрит мама. Даже в тогда еще своей отдельной комнатке я не могла расставить мебель так, как нравится мне. Повесить на стену картинки из ботанической энциклопедии, мою любимую эулению круглолистую с соцветиями фантастической красоты, шторки травянисто-зеленого цвета, потому что маме это не нравилось. Она любила другие картинки… И другие цвета… Я замыкалась. Между нами со временем будто росла перегородка из жидкого стекла. Утолщалась, утолщалась. Нет, я не стала любить маму меньше — она такая, какая есть, просто больше молчала, совершая свои личные маленькие «подвиги». Порой поступала наперекор, но в мелочах — всегда боялась сильно обидеть ее. Была ли я упрямой? Была… Фантастически упрямой. Но не видела другого способа хоть как-то отстоять себя. Я терпела — но не менялась. И не прогибалась. Мы обе были упрямыми.