Странно, что, просыпаясь, я всякий раз оказываюсь – я. На чем это держится?
Согласился бы я заснуть на те годы, что здесь нахожусь, чтобы как-то скрасить и сократить этот срок? Наверное, не согласился бы. Потому что надо это время не проскользнуть, но прожить, медленно и тяжело ступая, каждый день в отдельности и все подряд, один за другим пройти…
Сон – водопой души, убегающей по ночам на источники жизни.
Во сне мы получаем – я не могу подыскать другого, более подходящего слова – уверение. Мы уверяемся в том, что нужно жить дальше.
Как хорошо, что все спят, что всем нам дано спать, и, наделав массу глупостей за день, мы можем нырнуть, прикрыв глаза кожной пленкой, чтобы не захлебнулись, отчаливаем, отваливаем, и все твари тоже ныряют в тот океан, откуда все просыпаются, омытые этим чудом, ежесуточно умыкающим нас и выплескивающим обратно с ласковым напоминанием – пошел жить, опять жить!..
Мы самими собой заглушаем этот Голос и говорим:
– Помоги!
А Он отвечает:
– Я с тобой. Я же с тобой. Неужели ты не слышишь?
Удивительно владычество Бога над нами. Самое полное, деспотическое и безболезненное, нечувствительное, предоставляющее бездну свободы, не дающее и шагу свернуть с предназначенного пути. Царь самый явный и нигде не показывающийся, вмещающий всё и позволяющий думать, что Его нет.
…Тучи, создающие видимость осмысленной драмы:
– Встать!
И я понял: отныне оно никуда от меня не уйдет. Эсхатология в сапоге, апокалипсис, шагаю, полнота счастья. Как ему трудно, как ему сладко, в спорадическом виде, в надежде, в надежде всегда сомнение: неужели попустишь? Сито, сети, просится в плотину, с печалью неисполненности в сердце, ведь это не перейдет, застрянет, останется. Богатство, трудно богатому, сторож, стрелочник, стрелочник всегда виноват…
Мы не пишем фразу, она пишет себя, а мы лишь проясняем по силе возможности скрытый в ней, скопившийся смысл.
…Может быть, истинное искусство обнаруживает всегда неумение, отсутствие мастерства. Когда автор не знает, «как это делается», и начинает писать неподражаемо, невпопад с принятым образцом. Во всяком случае, в гениальных созданиях открывается подчас что-то граничащее с самым элементарным невежеством.
Хуже нет, когда из-под слов торчит содержание. Слова не должны вопить. Слова должны молчать.
От дождя, который не хочет уняться, появляется чувство уютности – не сидя в тепле, а напротив – замерзнув, промокнув, странное чувство пропадания, немного одушевленное нежностью – не поймешь, к кому и к чему? даже к этой дикой сырости, к этому не думающему о людях дождю. Пусть идет.
27 сентября 1967
Подошел к осине: – Дрожишь? С тех пор всё? Ну дрожи, дрожи.
Колдун на базаре. Женщине:
– А ты – иди! Тебе я ничего не скажу.
Через два часа ее задавил грузовик.
Колдун, сказавший парню, где у его жены родинка (ту родинку, понятно, кроме парня никто не мог углядеть).
И девушке: – Ты один раз вешалась. Один раз топилась. Ничего – на третий раз уйдешь.
Я заметил, что моя тень шла рядом со мною, но двигалась помимо меня.
– В зеркале, видимо, есть как что-то нечистое, так и зазорное.
Зачем в картины и фотографии так часто вставляют зеркало в виде реки или озера, с тем чтобы дополнить предмет его же собственным отражением, которое по обыкновению смотрится и живописнее и чуть ли не ярче подлинника?.. Предмет, удвоенный в зеркале или в воде, кажется цельнее, единственнее. Он не раздваивается, но удваивается, помножается сам на себя. Он замыкается на себе в этом пребывании на границе своей же иллюзии.
