Голоса внутри. Семейная хроника - страница 12

Панические атаки у меня начинались не от ударов. А от момента, когда она шла за шлангом. Когда уже понятно, что не сбежать. Ожидание – вот что самое страшное. Потом – синяки, полоски, которые держались неделями. И мысль, от которой было не по себе: а вдруг ей это нравится? Вдруг ей, взрослой женщине, приятно бить своего ребёнка? Вот тогда во мне включился инстинкт: надо угождать. Надо делать, как ей удобно. Надо стать удобной. И ещё – не спорить.

Потому что я быстро поняла: если у человека нет приёмника, то можно сколько угодно говорить – он не услышит. Это как радио, которое всё время транслирует, а рядом – только глухая стена. Или ты на частоте FM, а собеседник – на СВ. Ты ему: «мне больно», а он тебе в ответ: «а нечего было себя плохо вести». И ты осознаёшь, что говоришь не с человеком, а в пустоту. Эхо не возвращается. И тогда молчание – это не слабость, а экономия энергии. Не влезать, не доказывать, не тратить.

Мама работала с утра до вечера. Мы были в школе, а она – на ногах с семи до семи. Когда она возвращалась, я наблюдала за ней с девятого этажа. Уже по походке могла понять, что будет. Если шла быстро – значит, трезвая. Значит, будет проверка дневника и оценок. Если шла чуть вразвалочку – можно выдохнуть: расслабилась. Она не была алкоголичкой, нет. Но у них была традиция: после работы выпить «для снятия стресса». Своего рода антидепрессант эпохи. Спортом никто не занимался, психологов не существовало. Выживали, как умели.

С учебой у меня всё было отлично. Я была отличницей. Но мать всё равно проверяла. Особенное внимание – к русскому языку. Там всегда было «что-то не так». Грамматика, ошибки, неряшливость. Поведение – идеальное. Дневник блестел. Но если ей хотелось придраться, она находила способ. Поднимала трубку телефона, рылась в вещах. Если находила что-то – всё, ты труп. Если нет – превращалась в добрую, щедрую тётеньку. Давала десять рублей «на себя». В 80-х это были огромные деньги. Я шла в магазин и покупала себе кукол. Не дешёвых – дорогих, с мягкими руками, настоящими волосами. Я играла в «учительницу». Моя первая учительница была как богиня. Высокая, с осанкой, строгая. Мне хотелось быть такой же. Умной, уверенной, нужной.

В седьмом классе у меня была дублёнка. Не просто тёплая – шикарная. Модная, с идеальным кроем, стоила триста рублей. Для сравнения – зарплата учителя тогда была около девяноста. У моей матери были связи, возможности и характер. Она умела доставать. Умела обеспечивать. И делала это не понтов ради, а потому что считала: если у ребёнка может быть лучшее, значит, так и должно быть.

И вот я прихожу в школу в этой дублёнке. Просто иду на урок. А учительница по математике, женщина с явным внутренним чёрным поясом по пассивной агрессии, мне заявляет: «Не стоит одеваться дороже своих учителей». Сказала тихо, с ядом, но так, чтобы услышали все. Я тогда не поняла, что не так. Что я должна была носить? Пальто подешевле, чтобы никого не травмировать? Я просто стояла, как нормальный ребёнок в нормальной одежде. Но ей, видимо, было больно на контрасте.

Потом она влепила мне тройку. Единственную в жизни. За что? За уравнение, которое я решила правильно, но «не так оформила». За эту тройку я огребла дома как положено. Мама вникать не стала. Взрослый поставил – значит, по делу. Тогда я поняла: не все взрослые умнее. Некоторые просто старше. И не каждый учитель – учитель. Иногда это просто человек, который мстит ребёнку за чужую уверенность.