– Что такое, Мальцева? – строго спросила учительница.
– Ничего, – ответила она сквозь слёзы, – зуб.
– Выйди воды попей, – посоветовала ей Клавдия Георгиевна.
– Спасибо, – отозвалась Алёна и выбежала из класса, спотыкаясь на ходу.
Гомозин и Слава с облегчением вздохнули, а через пять минут и вовсе забыли об инциденте. Через десять в кабинет вернулась Алёна с мокрыми на затылке волосами и слегка розовым, влажным на спине сарафаном. Вспоминая сейчас взгляд, которым его встретила, садясь на своё место, эта маленькая девочка, Егор Дмитриевич крепко сжал кулаки, закрыл глаза и стиснул челюсти. Перед ним с невероятной отчётливостью возникли два маленьких ясных голубых глаза, смотрящие прямо и бесстрашно, пара светлых сведённых бровей, бросающих рябь на круглый большой лоб, остро выпирающие из щёк углы нижней челюсти, видно, так торчащие из-за плотно стиснутых зубов, бледные тонкие губы и гордо вздёрнутый носик. Это смелое лицо выражало не боль, не трепет, не неприязнь, а невероятные жалость и сострадание. Как острый меч, поражал сейчас Егора Дмитриевича этот взгляд и доводил его до кома в горле. Маленькая девочка, невероятной осознанностью пересилив боль, обиду и стыд, не из желания наказать, а из патологической неприязни к злу и насилию, пожалела гнусного мелкого преступника прожигающим насквозь взглядом добрых глаз. Даже теперь, будучи взрослым, видавшим многое человеком, Гомозин не мог понять, откуда такие колоссальные душевные силы взялись у маленькой, скромной девочки.
Спустя неделю родители перевели Алёну в другую школу, и Гомозин о ней больше ничего не слышал.
Поход на кладбище решили отложить на завтра. Лидия Тимофеевна, посмеиваясь, вслух удивлялась, как они с Николаем Ивановичем могли так долго проспать, совершенно при этом не собираясь даже подремать. А Николай Иванович боялся, что теперь не будет спать ночью, и шутя просил у Лидии Тимофеевны «снотворного», подразумевая под этим, конечно, водку. Она реагировала ярко, громко, отмахиваясь от него, крича, а он смеялся и дразнил её. Всё это они разыгрывали, сами того не понимая, для Егора Дмитриевича, чтобы он не скучал. И ему на сей раз от этого почему-то было весело и тепло на душе.
– А я объясняю, – чеканно, как номенклатурный работник, говорил Лидии Тимофеевне старик, – спирт – лучшее лекарство от бессонницы. Говорил я, что снов давно не видел? Говорил? А, Егор? А ну подтверди-ка!
– Подтверждаю, – кивнул, улыбаясь, Гомозин.
– А вот теперь сплю и вижу: в подъезде нашем ремонт; всё плиткой обклеили. Какие-то киргизы, что ли. И стены обклеили, и потолок – всё. И курят же, сволочи, прямо в подъезде, что на весь дом воняет. – Егор Дмитриевич усмехнулся. – А захожу в квартиру – и тут, гады, всё в плитку свою убрали. Какие-то тюли повсюду, шторы жёлтые. Во, – уставился он на старушку, – вишь как?
– Я тебя на цепь посажу и в будку упрячу, – медленно проговорила Лидия Тимофеевна, вызвав своими словами громкий смех мужчин. – Буду в миску водку тебе наливать. Лакай да и смотри сны про замки. Всё понял?
– Так точно! – вытянулся стрункой Николай Иванович.
Через час после пробуждения Лидия Тимофеевна накрыла ужинать. Нажарила картошки на сале и нарезала селёдку с луком. За окном холодные тучи редко давали закатному солнцу выглянуть, и, когда оно появлялось, лучи светили слабым болезненным светом. Низкие и тяжёлые облака клубились, уплотнялись и, назревая, всё никак не могли разрешиться дождём. Где-то вдалеке, в горах, уже сверкало и глухо громыхало. Воздух был свежий, влажный, тяжёлый; ветер поднимал с земли старые листья и небольшие веточки и быстро гонял их, иной раз закручиваясь в вихри.
