– Что такое? – не поняла она.
– Ну приедет девка. Дикая, как незнамо что. Глупая, дурная. А ты тут Егору лапши навешала – он и поверит.
Гомозину почему-то казалось, что Николай Иванович своими словами хочет от чего-то уберечь дочь. Егор Дмитриевич был почти уверен, что старик считает её и умницей, и красавицей, и любит её больше жизни, а наговаривает на неё не то чтобы не сглазить, не то из родительской ревности, не то чтобы, увидев её, Гомозин был сильно удивлён.
– Я знаешь, что, Коля? – будто лично оскорбилась Лидия Тимофеевна. – Я всё ей передам да посоветую отказаться от тебя, и говори гадости, сколько хочешь. – Потом, помолчав, добавила: – А девочку я тебе обижать не дам! Это надо! Перед чужими людьми грязью обливает…
Старушка совсем не заметила случайно обронённого в пылу слова и продолжила отчитывать старика, но Егор Дмитриевич дальше её не слушал. «Чужой», – прокручивал он в голове эти пять букв, машинально копаясь вилкой в тарелке и едва заметно скользя языком по нёбу, про себя выговаривая это слово. Ему сделалось некомфортно, им овладело ощущение, что он лишний в этом доме.
«Дурак, – думал он. – Приехал, пять лет не бывши, и думает, что все у него на шее виснуть должны. Сам одним местом к ним повернулся – а они почему-то должны его в это самое место целовать». Гомозин понимал, что мать, скорее всего, сказала не то, что он подумал, что «чужой» он не для неё, а для дочери Николая Ивановича, но всё же в нём появилось грызущее мерзкое чувство неуместности, будто он приехал на попечение к людям, презирающим его, вынужденным сквозь силу улыбаться. Егор Дмитриевич подумал, что долгое пребывание здесь будет для него и них невыносимо тягостно, и решил, что в течение нескольких дней под каким-нибудь предлогом уедет, не дожидаясь приезда Нади. Таких мыслей у него бы не возникало, не сомневайся он ещё перед выездом, стоит ли ехать к матери. Ему было сложно решиться приехать, как сложно возобновить общение с человеком, с которым много лет назад разругался, но уже давно не держишь на него зла и обиды. И всё же, решившись, он всю дорогу провёл в сомнениях – соседи по купе помогли. Женщина, кажется, так и не назвавшая себя, рассказала ему, как сильно она плакала и жалела, когда умер отец, с которым она из-за своей упёртости не общалась много лет. И напугала Гомозина, что он всю жизнь будет жалеть и корить себя, если не решится показаться на глаза матери. Но теперь он сидел с ней, матерью, за одним столом и жалел, что показался. Столько воды утекло, думал он. Наивно пытаться делать вид, что всё так, как было раньше. Стоило обставить свой приезд, думал он, как-нибудь мягче, как-то подготовить маму, а не сваливаться как снег на голову. И теперь, видя перед собой это родное лицо, он корил себя за то, что столько лет не радовал её общением. И не был близок он к ней не столько физически, сколько духовно. Гомозин думал, что мать действительно всё про свою жизнь рассказывает ему по телефону, но он ничего не помнил. И казалась Гомозину теперь Лидия Тимофеевна какой-то чужой женщиной. Лицо её было похоже на лицо матери, но за ним скрывался кто-то чужой, подменивший её, и теперь этот кто-то делал из Егора Дмитриевича дурака, пытаясь убедить его в том, что они родные люди и что она любит его. «О чём я думаю? Что за бред?» – мысленно усмехался Егор Дмитриевич и, переводя эти мысли в шутку, пытался отогнать их от себя, но они пристали к нему, как паутина. Как он ни снимал с себя эти путы, какие-то мерзкие ниточки всё равно лезли в рот, глаза и уши. Так или иначе, решил Гомозин, проще уехать, чем разобраться в этом.
