– Во сколько завтра на кладбище? – перебил он мать, не слыша, о чём она говорит.
– Ну, чтобы поспать тебе как следует, – предложил Николай Иванович, глядя на Лидию Тимофеевну. – К двенадцати, думаю, нормально будет.
– Давайте с утра пораньше. Часов в девять чтоб выйти. А оттуда пойдём крышу перекрывать. Чтобы затемно успеть.
– Да никто не гонит тебя, что ты! Отдохни лучше, ты же не работать приехал, – улыбался старик.
– Мне же, наоборот, с работой хочется побыстрее справиться и отдыхать, – убеждал его Гомозин.
– Да я сам потом эту крышу перекрою – не забивай себе голову, – открещивался от своей просьбы Николай Иванович.
– Куда ты там полезешь? – проворчала старушка. – Пусть Егор сделает.
– Да, Николай Иванович, мне это несложно, просто хочется поскорее, – убеждённо говорил Гомозин. Он будто хотел наказать себя трудом за свою неуместность.
– Ну, давай тогда на восемь подъём. Мы-то с Лидией жаворонки – нам не привыкать. Главное, чтобы ты встал.
– Я пятнадцать лет к семи на работу вставал, я тоже привыкший, – улыбнулся Егор Дмитриевич.
– Смотри, чтоб толкать тебя не пришлось. Озоном мы все надышимся – дрыхнуть будем как мертвецы.
– Фу, брехло! Сплюнь, дурак!
Через полчаса с густо почерневшего неба посыпались тяжёлые капли, и гром из глухого далёкого грохота превратился в звонкие металлические потрескивания. Через пять минут после начала ливень уже вовсю барабанил по стёклам, подоконникам и козырькам, а свет от ярких молний вспыхивал в доме, и от него рябило в глазах. На душе Гомозина сделалось покойно, как в погожий солнечный день. «Вода – такая же жизнь, как и солнце, если не бóльшая», – думал он. От сквозняка входная дверь зловеще гудела, и Лидия Тимофеевна позакрывала все форточки, чтобы шторы и тюли, надувавшиеся и сдувавшиеся, как человеческие лёгкие, не смахнули с подоконников горшки с цветами, – и «лёгкие» окон задержали дыхание.
Дождь перестал только к полуночи, когда все, убаюканные стуками капель и шелестом деревьев, уже сладко спали, плотно укутавшись в толстые мягкие одеяла. Егор Дмитриевич засыпал с мыслями о том, как дворовые коты и кошки прячутся от стихии по подвалам, складам и подъездам, сворачиваясь калачиком. Теперь ему снились мокрые коты, убегающие от огромной чёрной вороны, пытающейся пробить им клювом черепа.
Проснулся Егор Дмитриевич сам, от жары. Преломляясь мокрыми разводами на окнах, свет рассветного солнца каплями стекал по стенам и слегка трясся, сталкиваясь с нагретым водяным паром. Выспавшийся Гомозин с удивлением взглянул на часы: до подъёма ещё сорок минут. Выбравшись из-под одеяла, он лёжа наблюдал за игрой света и ждал, когда в соседней комнате начнут раздаваться звуки копошения и шелест шагов. Когда первой показалась мать, Гомозин засмеялся.
– Чего ты? – спросила она, присаживаясь к нему в ноги на раздвинутый диван, на котором он спал в эту ночь.
– А больше всех Николай Иванович вчера боялся не уснуть, – улыбался Егор Дмитриевич.
– Хорошо спалось? – спрашивала мать, гладя его по ноге.
– Спал как убитый. Хорошо у вас тут, – помолчав, добавил он, нежно взглянув на мать.
– Чего тебе на завтрак приготовить? – слегка смутившись, спросила она и медленно отняла руку от ноги. – Блинов хочешь со сметаной?
– Было бы замечательно, – всё улыбался он, радуясь красоте матери, проявившейся в странном световом узоре. Она будто светилась изнутри; растрёпанные белые волосы будто и вовсе горели в солнечных лучах, а мелкая пыль ореолом вилась вокруг неё.
