Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом
всегда ты будешь живым примером,
призывом гордым к свободе, к свету!
Безумству храбрых поем мы славу!
Безумство храбрых – вот мудрость жизни!
Постепенно знакомство Богдановича с Пешковыми переросло в сердечную дружбу. Горький сочинял большей частью по ночам, днем жена переписывала начисто, поправляя пунктуацию автора, иногда указывала на неудачные обороты речи. По вечерам к молодоженам приезжал подружившийся с ними адвокат. Он припоминал интересные случаи из своей практики, которые Горький использовал в своих рассказах. Следил за здоровьем писателя знакомый доктор. Туберкулез у Горького прогрессировал, врачи советовали ехать в Крым. Поездка требовала денег, которых не было. Кое-что и так уже было отнесено ростовщице в залог, даже золотые монеты, брошенные в башмачки родственниками молодой в день свадьбы.
Рождение сына
Из Крыма Пешковы поехали на Украину, там жена благополучно родила своего первенца, названного в честь деда – Максимом. Отец был несказанно рад. Он вспоминал как пять лет назад сам стал «акушером», помогая родиться на свет человеку:
Превосходная должность – быть на земле человеком!
Над кустами, влево от меня – скуластая баба, молодая,
беременная, с огромным вздутым к носу животом, испуганно
вытаращенными глазами синевато-серого цвета. Я вижу над
кустами ее голову в желтом платке, она качается, точно
цветущий подсолнечник под ветром….
Тихий стон в кустах… Раздвинув кусты, вижу – опираясь
спиною о ствол ореха, сидит эта баба, в желтом платке, голова
опущена на плечо, рот безобразно растянут, глаза выкатились и
безумны; она держит руки на огромном животе и так
неестественно страшно дышит, что весь живот судорожно
прыгает, а баба, придерживая его руками, глухо мычит, обнажив
желтые волчьи зубы.
–– Уди-и… бесстыжий… ух-ходи…
Я понял, в чем дело, – это я уже видел однажды, – конечно,
испугался, отпрыгнул, а баба громко, протяжно завыла, из глаз
ее, готовых лопнуть, брызнули мутные слезы и потекли по багровому, натужно надутому лицу… Подломились руки, она упала, ткнулась лицом в землю и снова завыла, судорожно вытягивая ноги.
В горячке возбуждения, быстро вспомнив все, что знал по
этому делу, я перевернул ее на спину, согнул ноги – у нее уже
вышел околоплодный пузырь.
–– Лежи, сейчас родишь…
Сбегал к морю, засучил рукава, вымыл руки, вернулся и – стал акушером.
Баба извивалась, как береста на огне, шлепала руками по земле
вокруг себя и, вырывая блеклую траву, все хотела запихать ее в рот себе,
осыпала землею страшное, нечеловеческое лицо, с одичалыми, налитыми кровью
глазами, а уж пузырь прорвался и прорезывалась головка, – я должен был сдерживать судороги ее ног, помогать ребенку и следить, чтобы она не совала траву в свой перекошенный, мычащий рот…
– Х-хосподи,– хрипит она, синие губы закушены и в пене, а из глаз, словно вдруг выцветших на солнце, всё льются эти обильные слезы невыносимого страдания матери, и все тело ее ломается, разделяемое надвое.
–– Ух-ходи ты, бес…
И вот – на руках у меня человек – красный. Хоть и сквозь
слезы, но я вижу – он весь красный и уже недоволен миром,
барахтается, буянит и густо орет, хотя еще связан с матерью.
Глаза у него голубые, нос смешно раздавлен на красном, смятом
лице, губы шевелятся и тянут: – Я-а… я-а…
Такой скользкий – того и гляди, уплывет из рук моих, я стою на коленях, смотрю на него, хохочу – очень рад видеть его! И – забыл, что надобно делать…
