Если муж отлучался, то постоянно писал домой:
«Сейчас получил твоё письмо – очень милое. Жаль, что в нём мало сказано о Максимке. Мне скучно без него и боязно, что он захворает. Пожалуйста, пиши, как и что он ест. Вчера, гуляя, я нашёл маленький мяч, привезу ему. Чехов говорит, что не видал ещё ребёнка с такими глазками».
В следующем послании Горький сообщал: «Спасибо, Катеринка, за письмо. Я приеду к пасхе, наверное, в субботу. Мы поедем вместе с Чеховым. Он очень определённо высказывает большую симпатию ко мне, очень много говорит мне таких вещей, каких другим не скажет, я уверен. Меня крайне трогает его доверие ко мне, и вообще я сильно рад, очень доволен тем, что он, которого я считаю талантом огромным и оригинальным, писателем из тех, что делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества, – он видит во мне нечто, с чем считается. Это не только лестно мне, это крайне хорошо, ибо способно заставить меня относиться к самому себе строже, требовательнее. Он замечательно славно смеется – совсем по-детски. Видимся мы ежедневно…
Но мне за всем этим скучно без тебя и Макса…
Кажется, я пойду к Льву Толстому. Чехов очень убеждает сделать это, говоря, что я увижу нечто неожиданно огромное.
Тут за мной ухаживают барыни – я попробую утилизировать их пустое время. Но, хотя и ухаживают – ты не беспокойся, ибо самой сносной из них лет за сорок, а самая молодая – харя и глупа, как лягушка… Опиши мне как-нибудь Максимкин день, час за часом…
Горький приезжал в Петербург, где встречался со столичными знаменитостями, пришедшими познакомиться с самородком. Бунину обрисовали молодого писателя: ражий детина, в шляпе с громадными полями и с пудовой дубиной в руке. В Ялте, где Чехов свел их, Бунин впервые увидел Горького:
Под крылаткой желтая шелковая рубаха, подпоясанная
длинным и толстым шелковым жгутом кремового цвета,
вышитая разноцветными шелками по подолу и вороту. Только
не детина и не ражий, а просто высокий и несколько сутулый,
рыжий парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми
глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями
и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает
большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит…
В тот же день, как только Чехов взял извозчика и поехал к
себе, Горький позвал меня зайти к нему… Показал мне, морща
нос, неловко улыбаясь счастливой, комически-глупой улыбкой,
карточку своей жены с толстым, живоглазым ребенком на руках,
Теперь это был совсем другой человек, чем на набережной, припотом кусок шелка голубенького цвета и сказал с этими гримасами: – Это, понимаете, я на кофточку ей купил… этой самой женщине подарок везу…
милый, шутливо-ломающийся, скромный до самоунижения,
говорящий уже не басом, не с героической грубостью, а каким-то все
время как бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским
говорком с оканьем.*
Стали зарождаться знакомства с артистами, писателями. Горький делился с женой о встречах с Львом Толстым:
Он похож на Бога, на этакого русского Бога… Его интерес ко мне -
этнографический. Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему,
и – только. Он много раз и подолгу беседовал со мною; когда жил в Крыму
я часто бывал у него, он тоже охотно посещал меня, я внимательно и
любовно читал его книги, – нет человека более достойного имени гения,
более сложного, противоречивого и во всем прекрасного…
Провожая, он обнял меня, поцеловал и сказал:
