Тьма.
Она окутывала и обволакивала. Словно кокон паутины. Связывала по рукам и ногам. Лишала воли и сознания. Нельзя было почувствовать, где ты. Что с тобой. Есть ли в тебе еще жизнь. Потом пришла боль. Сначала острая и стремительная, подобно тысяче игл, вонзившихся в юное тело. Потом тупая и протяжная, будто под действием дурмана.
Перед глазами замелькали мутные образы. Они прорывались в утомленное сознание вспышками, оседали по стенкам разума бесконечно долгое время. Грязная земля. Голые раскрашенные спины. Незнакомые слова. Непрекращающаяся качка. Топот ног.
Наконец, свет начал пробиваться под веки. Свет. Он резал ножом. Не давал понять, что происходит. Расплывчатые фигуры приобретали очертания. Клетка. Толстые ржавые прутья окружали со всех сторон.
Маня попыталась встать с грязной тряпки, на которую ее кто-то уложил. Или бросил. Но чьи-то заботливые руки с небольшим усилием вернули ее обратно. Они же подоткнули покрывавшую ее грязную шкуру. Пахло мочой и старым потом.
– Лежи, дитя, – раздался над ухом женский шепот. – Отдыхай, пока они позволяют.
– Где я? Что произошло? – прохрипела Маня. Она с трудом узнала собственный голос, донесшийся из пересохшего рта.
В руках женщины появилась деревянная миска. Она придержала девочке голову, она осторожно помогла ей напиться мутной, с привкусом тины, водой.
– Тише, дитя. Нам нельзя разговаривать, – наклонилась к ее уху незнакомка. – Если увидишь рядом гхануров, немедленно замолчи, иначе ждет наказание.
Женщина опасливо огляделась и продолжила.
– Тебя бросили к нам с неделю назад, с разбитым лицом, грязную и зареванную. Ты долго была без сознания. Я пыталась выходить тебя, но потом тебя забрали для клеймения.
– Для…чего? – испугавшись, спросила Маня.
Теперь она смогла четко разглядеть собеседницу. То была взрослая, темнокожая, с морщинистым лицом и узкими глазами женщина. В ее речи был какой-то незнакомый певучий акцент, выдававший в ней чужестранку, но на старородском она говорила почти без запинок. Рваное тряпье, служившее ей одеждой, едва прикрывало обвисшую грудь с тонкими змейками шрамов. Грубые резкие узоры начинались на животе и уходили все выше, через плечи за спину. Лишь по краям уродливые рисунки принимали плавные и спокойные очертания.
Позади женщины раздался противный старческий кашель. Маша сумела подтянуться и разглядеть замотанную в грязные лохмотья старуху. Та сидела в самом углу клетки и захлебывалась в приступе, выплевывая грязно-желтые комки под ноги.
– Они клеймят всех. И себя, и рабов, – указала на свои шрамы женщина.
Маня скинула с себя вонючую шкуру и с ужасом обнаружила, что верх ее тела под изорванным тулупом плотно покрыт тряпочными припарками.
– Постой! – шикнула незнакомка и схватила ее за руки. – Не снимай! Я наложила их пару дней назад, когда тебе нанесли клеймо. Пусть раны заживут, дитя, иначе попадет грязь, и они начнут гнить.
Ее почти материнский, медленный тон немного успокоил Маню. Но из-за резких движений вернулась боль. Свежие шрамы ныли. Нос болел тоже. Девочка аккуратно прикоснулась к нему и отметила, что он распух и стал на ощупь как старый синяк. Отогнув край шкуры, Маня обнаружила вокруг обожженной ноги повязку. Перед глазами возникла огненная змея, поднявшая ее в воздух, словно тряпичную куклу. Она вгрызлась в плоть, обжигала волнами нестерпимой боли. Где-то горели избы. Изувеченные трупы. Изнасилованные бабы…
