Горы и встречи. 1957 - страница 16

«Обычно, – пишет она про дагестанскую экспедицию, – я читала вслух Омара Хайяма[97]. И иногда мы разговаривали после этого о любви.

– Мне кажется, это страшно – полюбить очень сильно, – говорил Гусейн, и опять тайная тревога омрачала его яркий, еще полудетский взгляд, полный и пугающих, и волнующих ожиданий.

– Нет, это самое прекрасное, что есть в жизни, – отвечала я. – Даже если это страдание, даже если от этого можно погибнуть. Без этого невозможно со всей силой и остротой воспринять красоту мира. Мне жаль тех, кто не способен это испытать»[98].

Знамеровская горячо любила жизнь, в том числе и в ее материальном проявлении. «Разве стоило бояться той красоты, которую давала жизнь, разве можно не брать все, что было в ней яркого и влекущего?»[99] – задает она риторический вопрос. Она знала толк в яствах, хотя могла довольствоваться в поездках и экспедициях и простыми постными лепешками, умела любоваться красотой окружающего пейзажа, произведений искусства, памятников, людей. Со своих первых экспедиций она собирала произведения искусства Кавказа для своей коллекции, в том числе и женские украшения, которые очень любила. Перед смертью она передала свои коллекции Государственному музею этнографии народов СССР (ныне Российский этнографический музей), Соликамскому краеведческому музею, Государственному Русскому музею, где с 29 июля по 14 ноября 2020 г. прошла выставка «Художники и коллекционеры – Русскому музею. Дары. 1898–2019. Избранное», в состав которой были включены и дары Т. П. Знамеровской (дагестанское серебро, лаки и др.).

Все, что ни делала, она старалась делать с удовольствием: ела ли мороженое в тбилисском кафе либо фрукты в горном ауле или купалась. Ее друзья всегда обращали внимание на такую «жадность к жизни»:

«Как вы жадно купаетесь, – сказал Дерзибашев, когда я вышла и оделась.

– Кажется, я все делаю в жизни жадно… Все, чего мне хочется, – улыбнулась я.

– Что ж, такому жизнелюбию можно позавидовать.

– Жизнелюбию? Это, кажется, не совсем точно. Если с жадностью я стремлюсь ко всему, чего хочу, то с не меньшей силой я не приемлю то, чего я не хочу. А ведь оно тоже существует в жизни. И это неприятно, это неумение примиряться и смиряться разве не является источником страдания, не менее страстного, чем радость и наслаждение?»[100]

«Кто может сказать, – пишет Знамеровская также, – что женщине не доставляет тайного удовольствия, когда на нее смотрят как на женщину даже абсолютно ей не нужные люди? Думаю, что в любом случае утверждать обратное было бы лицемерием. Возможно, что существуют женщины настолько доброжелательные или настолько не являющиеся женщинами, что они с возмущением это отвергнут. Не знаю. Я никогда не меряю всех на один аршин. Но все-таки в наиболее естественных случаях подобное отрицание не бывает искренним до конца. Неискренность же для меня нечто неприемлемое. Поэтому я не скрою, что ощущение прикованных ко мне как к женщине взглядов будоражило и горячило мой и без того повышенный тонус в это лето»[101]. Поэтому она любила проявления мужского восхищения ее женскими чарами и никогда не возмущалась, как многие ее напарницы, попытками завязать отношения – только если они переходили известную грань. Здесь она готова была постоять за себя. И порою ей действительно это приходилось делать. Вспомним хотя бы ее путешествие в одиночку в Шиомгвиме. Если же чувство друга переходило в более сильное, она никогда этим не злоупотребляла, сразу расставляя все точки над «Ь> и стараясь сделать это как можно мягче и без тени унижения.