– Я не внушаем, Морис, ты же знаешь.
– Ты упрямый баран!
Хет Хоофт не ответил, лишь чуть улыбнулся, словно Гиварш сделал ему комплимент.
– Черт с тобой, – недовольно сказал Морис и поднялся из кресла. – Живи как хочешь, помирай как хочешь…
– Именно так я и поступаю.
Гиварш вышел из Башни в ночную тьму Ишанкара, поежился от холода и подумал, что еще никогда столько людей не молилось за здоровье жены сэра Йена хет Хоофта.
Год 4-й ректорства сэра Бергера, лето
Сумерки сгущались с потрясающей быстротой. Прозрачный воздух постепенно становился серым, потом затягивался синевой, расцвечивался оранжево-красным сиянием, истекающим из раны заката, становился густым и неприятно прохладным. Айгер осознал это только в семнадцать, когда время наступления сумерек перестало быть занято в его жизни. Все годы до этого, сколько он себя помнил, сумерки наступали во время вечерней молитвы, где-то за цветными витражами и толстыми каменными стенами старинной церкви. Он оказался к ним не готов. Он помнил это ощущение так ярко, словно только что вышел из дверей приюта и сумерки обрушились на него со всей их потусторонней силой. В них не было таинства ночи и прозрачности дня, и это пугало. Сумерки стали для Айгера отражением внешнего мира, его порочности, обманчивости человеческих отношений, призрачности надежд и иллюзий. Словом, сумерки он не любил.
Айгер сидел на ступеньках собора, смотрел на проезжающие мимо автомобили и слушал доносившиеся из-за массивных резных дверей главного входа звуки песнопений. Он опять не сумел зайти внутрь.
Кто-то тихо опустился рядом. Айгер не хотел, чтобы кто-либо тревожил его одиночество, но ругаться прямо на ступенях собора не позволяла совесть. Он медленно повернул голову в сторону незваного гостя и тут же выругался.
– Тебе жить, что ли, в самом деле надоело, нечисть?
– И ты не болей, – ответила Тайра. – А я тебя сначала не признала. Иду мимо, смотрю: вроде бы ван Хинкес на паперти сидит. Вот подошла поближе, а это и правда ты!
– Убедилась? Вали отсюда!
– Побираешься или совесть замучила?
– Слушай, нечисть, – Айгер недобро посмотрел в ее сторону. – Вали по-хорошему, пока отпускаю! Мне ж меч достать – раз плюнуть.
– То-то ты на паперти сидишь и в землю пялишься. Меньше меч надо доставать.
– Ты меня еще поучи, как жить, чертово отродье, – огрызнулся Айгер. – У самой небось руки по локоть в крови.
– Так я, видишь, тоже внутрь не иду. Сижу с тобой тут рядом.
Ван Хинкес подумал немного и все-таки спросил:
– Ты это сейчас серьезно или опять в ехидстве упражняешься?
– Ты мое ехидство через два раза на третий понимаешь, так что с тобой лучше серьезно.
– Ну так и?
Тайра отвернулась к дороге. Большой корейский автобус подкатил к остановке на другой стороне улицы напротив собора, выгрузил девятерых пассажиров, с мягким шипением захлопнул двери и покатил дальше. Айгер молчал, ожидая ее ответа.
– Я в церкви три года уже не была, – призналась Тайра.
– Веришь, что ль? – уточнил Айгер.
Тайра кивнула.
– Я и раньше не особо часто туда ходила, только по большим праздникам или когда душе хотелось.
– А у тебя душа-то есть?
– А теперь вот как ты: внутрь не могу. Только колокола слушаю.
– А внутрь хочется?
– Да не сказала бы. Разве что свечки поставить за здравие и за упокой.
– Странная ты, нечисть, не понимаю я тебя, – сказал Айгер и отвернулся.
У подножия лестницы остановилась красная спортивная машина, из нее вышли мужчина и женщина в дорогих костюмах и быстро взбежали по ступенькам. Двери собора тяжело захлопнулись за ними.
