– Но это среди ещё больших трусов и ничтожеств, – возразил Тиринари. – Послушайте его ещё немного и поймёте, как вы ошибались на его счёт! Он восстал едва ли не в одиночку против целого мира, забывшего о своих людях! Против тирании и зла! Он не мог действовать иначе, а то бы его растоптали! Убили!
– Вот, – обвиняющий палец ткнулся в грудь молодому врачу, – вы его оправдываете. Вы называете его героем. Вы уже впускаете его ценности в себя.
Тиринари вздрогнул и шагнул в сторонку – прочь от обвиняющего пальца.
– Да какие ценности? О чём вы говорите?
– Вы не умеете отделять зёрна от плевел, – сказал Ипполит. – Не знаю, недостаток это нашего общества или человеческой природы, что люди в большинстве своём остаются в неведении. Этот человек только что рассказал нам, что трусливо избегал исполнения долга, а после того, как его врага чуть не убили, воспользовался тем, что тот слабее и поработил его.
– Так ведь правильно сделал!.. Враг бы его убил!..
– То есть вы теперь считаете, что и вам в такой ситуации – можно? – непонятно ответил Ипполит. – Не отвечайте. Я вижу.
Он двинулся дальше по коридору, и Тиринари растерянно поплёлся за ним.
– Вы временно отстранены, – продолжал Ипполит непривычно сурово. – Пройдёте курс терапии. Какой – вам скажет Глава. Э-э… Кружок ваш закроем. Не спорьте. И не надо петь песен про злое государство и добрых гордых одиночек. Потом поймёте, кто на самом деле зрячий, – смерив юного врача испепеляющим взглядом, старший решительно открыл стеклянную дверь, отделявшую следующую часть коридора, и направился далее. Тиринари споткнулся и, сжав руки в кулаки, долго смотрел сквозь стекло на удалявшуюся спину.
– Снова вы, юный док? – смеясь, спросил Мэрион, когда дверь за его спиной открылась. Он уже был в своей палате. – Как мой рассказ вашему начальнику? Он покинул нас, забыв оставить достойную рецензию.
– Всё как у тебя, – Тиринари вошёл, опёрся о подоконник и тоже теперь смотрел в окно. – Большая и несправедливая система пытается загасить свободный дух. Да кто они такие? – Тиринари обиженно ударил кулаком по пластику. Тот не шелохнулся, не отозвался. – Кучка стариков, которая диктует, как надо жить. Они ничего не знают о настоящей жизни, они не понимают, зарылись в свои древние бумажки и старые правила, – а диктуют!..
…Он заметил, что всё реже смотрит в фантастическое небо и всё чаще – на людей. Люди говорили разные вещи; они спрашивали и слушали. Слушали – но очень часто не слышали.
Он понял, что может спокойно рассказывать про свой мир – они не поверят, так как жизнь в довольстве разнежила их, и они стали глупыми. Древние ожившие архетипы, сначала говорил молодой док. Великолепно сфантазировано, верещали все. Его находили «оригиналом», «человеком тонкой душевной организации». Только один, кажется, услышал.
Впрочем, эти, на посту, у власти, всегда настороженные. Держатся за своё положение.
Горбоносый переселил его в отдельную камеру, где окна не было, и лично, заменив парнишку, стал провожать на процедуры. «Кружок» был закрыт.
Горбоносый не говорил с ним. Лишь однажды обмолвился, говоря о Мэрионе весёлому усатому врачу: «Человек из мира отщепенцев».
Он запомнил.
Ему носили разные местные книги и фильмы. Искусство было, конечно, прекрасным и высокоинтеллектуальным, но после третьей ленты ему стало скучно. Занудство, оптимизм с перебором, заумь, и обязательно всё заканчивалось словами вроде «и их труд стал основой счастья для десятков людей». Неудивительно, что его неуклюжие рассказы, полные приключений, нравились местным.
