– Даже с королем?
– Напротив, я наговорю ему любезностей, от которых он придет в отчаяние.
– Превосходно! Это будет отменный удар!
– А вы, Жан, что там делаете? Ну-ка, высуньтесь из подушек, друг мой, а то вы совсем себя под ними похоронили.
– Что я делаю? Вы хотели бы это узнать?
– Да, быть может, это нам зачем-нибудь пригодится…
– Ну что ж, я полагаю…
– Вы полагаете?..
– Что сейчас все куплетисты в столице и провинции воспевают нас на все мыслимые мотивчики; что «Кухмистерские ведомости» крошат нас, как начинку для пирога; что «Газетчик в кирасе» целится прямо в нас, благо на нас нет кирасы; что «Наблюдатель» наблюдает за нами во все глаза; одним словом, завтра участь наша будет столь плачевна, что вызовет жалость у самого Шуазеля.
– Ваш вывод?.. – осведомился герцог.
– Вывод такой, что поеду-ка я в Париж и накуплю там корпии да бальзаму, чтобы было чем залечивать наши раны. Дайте мне денег, сестричка.
– Сколько? – спросила графиня.
– Сущий пустяк, две-три сотни луидоров.
– Видите, герцог, – обратилась графиня к Ришелье, – вот я уже несу военные издержки.
– В начале похода всегда так, графиня: сейте нынче, пожнете завтра.
Графиня неописуемым движением пожала плечами, встала, подошла к комоду, открыла его, извлекла пачку ассигнаций и, не считая, протянула их Жану; тот, также не пересчитывая, с тяжелым вздохом сунул их в карман.
Потом он поднялся, потянулся, похрустел руками с видом смертельной усталости и прошелся по комнате.
– Вот, – изрек он, указывая на герцога и графиню, – эти люди будут развлекаться на охоте, а я галопом помчусь в Париж; они увидят прелестных кавалеров и прелестных дам, а я буду смотреть на гадкие физиономии бумагомарателей. Право, со мной обращаются как с приживалкой.
– Заметьте, герцог, – добавила графиня, – что он и не подумает заниматься нашими делами; половину моих денег он отдаст какой-нибудь потаскушке, а остальное спустит в первом попавшемся притоне; и он, презренный, еще смеет жаловаться! Ступайте прочь, Жан, мне тошно на вас смотреть.
Жан опустошил три бонбоньерки и ссыпал их содержимое к себе в карманы, стянул с этажерки китайскую безделушку с бриллиантовыми глазами и с достоинством удалился, провожаемый криками выведенной из себя графини.
– Прелестный юноша! – лицемерно вздохнул Ришелье; так нахлебник хвалит юного баловня, мысленно желая ему провалиться сквозь землю. – Он вам очень дорог, не правда ли, графиня?
– Как вам известно, герцог, он весьма добр ко мне, и это приносит ему триста-четыреста тысяч ливров в год.
Прозвонили часы.
– Половина первого, графиня, – сказал герцог. – К счастью, вы уже почти одеты; покажитесь ненадолго своим обожателям, кои полагают, что настало затмение, и поскорее сядем в карету. Вы знаете, где предполагается охота?
– Вчера мы с его величеством обо всем условились: он поедет в лес Марли, а по дороге заедет за мной.
– Убежден, что король не отступит от этой программы.
– Теперь изложите мне ваш план, герцог, благо наступил ваш черед действовать.
– Сударыня, я написал племяннику, хотя, если предчувствие меня не обманывает, он должен уже находиться в пути.
– Господину д’Эгийону?
– И я буду весьма удивлен, если завтра же письмо мое его не настигнет; полагаю, что завтра, от силы послезавтра он будет здесь.
– И вы на него надеетесь?
– Ах, сударыня, у него бывают удачные мысли.
– Все равно положение наше весьма нехорошо; король и уступил бы нам, не испытывай он такого ужаса перед делами…
