Он взял другую распечатку, где обвел красным найденные им маркеры начала и конца блоков.
– Вот эти комбинации. Они повторяются строго в определенных позициях. Всегда в начале блока, или всегда в конце. Это не хаотичные царапины. Это система. Пусть непонятная, но система. Я предполагаю, что это маркеры каких-то синтаксических или смысловых единиц.
Он говорил сдержанно, стараясь опираться только на факты, на саму структуру знаков, избегая любых намеков на свои более смелые гипотезы или странные происшествия. Он надеялся, что сама уникальность и упорядоченность глифов произведет впечатление на прагматичный ум Бельского.
Профессор молча разглядывал распечатки, несколько раз хмыкнул себе под нос, потер переносицу. Затем он отложил листы.
– Структура, говорите… Повторяющиеся элементы можно найти и в трещинах на старой стене, Артем Игоревич, если долго всматриваться. Особенно если очень хочется их найти.
Он посмотрел на Величко поверх очков.
– Поймите меня правильно. Может быть, это действительно что-то любопытное. Но без контекста… Что это? Откуда? Какой век? Какая культура? Без ответов на эти вопросы – это просто набор любопытных закорючек. Игрушка для ума, не более. Мы не можем строить науку на артефактах, выловленных из ниоткуда. Это путь к шарлатанству и мистификациям, которым вы, кажется, всегда были не чужды со своими «изолированными языками».
Величко почувствовал укол от последней фразы, но промолчал. Реакция была предсказуемой.
– Но сама уникальность системы, Игорь Матвеевич… Разве она не заслуживает изучения? Даже если контекст утерян?
– Уникальность – это первое прибежище фальсификаторов, дорогой мой, – вздохнул Бельский, доставая свою трубку. – Проще всего выдумать то, чего никто не видел. Не тратьте время попусту. Займитесь лучше своими пафлагонскими диалектами, вот где настоящая, добротная работа, пусть и без громких сенсаций.
Он начал набивать трубку табаком, давая понять, что разговор окончен. Величко собрал свои распечатки. Легкое разочарование смешивалось с каким-то странным облегчением. Он не услышал подтверждения своим страхам, но и не получил поддержки. Бельский остался верен себе. Стена скепсиса была непробиваемой. Значит, придется идти дальше. К кому-то, кто мыслит иначе.
3.
Величко вышел из кабинета Бельского, чувствуя себя так, словно его только что окунули в ледяную воду здравого смысла. Холодный вердикт профессора не убил его решимости, но неприятно обескуражил. Классическая наука, зацикленная на контексте и прецедентах, просто не знала, что делать с такой аномалией, как его глифы. Она предпочитала объявить их несуществующими.
Но он не собирался сдаваться. Если гуманитарный подход, основанный на аналогии и историческом контексте, пасовал, то, возможно, стоило зайти с другой стороны? Со стороны чистой структуры, математики, анализа данных?
Он направился в другой конец коридора, туда, где располагалась вотчина Лены Воронцовой. Лена была полной противоположностью Бельскому – молодой системный аналитик, почти аспирантка, увлеченная алгоритмами, нейросетями и обработкой больших данных. Она помогала многим «традиционным» ученым института с их базами, статистикой и визуализацией, часто спасая их от цифровой безграмотности. Ее рабочее место напоминало скорее кокпит звездолета, чем кабинет ученого: несколько мониторов с бегущими строками кода, пучки проводов, разобранная клавиатура, белая доска, испещренная сложными формулами и блок-схемами. Пахло не табаком, а озоном от работающей техники и едва уловимым ароматом кофе из термокружки.
