Он смотрел на него долго, не отрываясь. Яркий свет экрана отражался в его зрачках. Тишина в комнате сгущалась. И в этой тишине, почти не разжимая губ, он произнес:
– Что же ты такое?
Слова повисли в воздухе, прозвучав глухо и неуместно. Вопрос был обращен не к изображению на экране, а к чему-то иному – к самой сущности, стоящей за этим символом, к той непостижимой силе или логике, что породила его.
И впервые за все время работы Величко почувствовал, что его интерес – уже не просто научный. Чистое, холодное любопытство дешифровщика, азарт решения головоломки – все это было, но под ним, как темная вода под тонким льдом, шевельнулось нечто иное. Опаска. Не страх перед неудачей или сложностью задачи, а иррациональная, почти суеверная робость перед самим объектом исследования.
Этот сложный, невозможный глиф не казался ему просто знаком. Он казался… живым? Нет, скорее, спящим. Но способным проснуться. Или, может быть, он уже был пробужден самим фактом его, Величко, пристального внимания? Все эти мелкие и крупные неприятности последних дней – не были ли они реакцией на то, что он слишком близко подобрался к тайне, которую хранит вот это?
Он медленно отвел взгляд от экрана, потер глаза. Воздух в комнате казался наэлектризованным. Мысль о том, что он имеет дело не просто с мертвым текстом, а с чем-то активным, возможно, даже враждебным, перестала быть параноидальным предположением. Она обрела вес, стала почти осязаемой. И эта мысль несла с собой не только вызов, но и холодок настоящего, подлинного страха перед неизвестным. Игра становилась серьезнее с каждым днем.
Глава 3: Коллеги и Сомнения
1.
Дни превратились в череду коротких перебежек между тремя фронтами: ускользающими Протоглифами, вязким болотом пафлагонского отчета и надвигающейся бытовой катастрофой в виде тети Вали и дяди Коли. Перфоратор за стеной стал его личным саундтреком безумия. Концентрация рассыпалась, как старая штукатурка.
Величко чувствовал, что заходит в тупик. Не только с дешифровкой, но и с собственным здравомыслием. Гипотеза о «Праязыке Сознания» казалась ему то гениальным прорывом, то бредом сумасшедшего. Мелкие и крупные неудачи сплетались в узор, который все труднее было списать на простую случайность. Тревога, поселившаяся в нем после первого сбоя, разрасталась, пуская холодные корни сомнений.
Он был волком-одиночкой по натуре, привыкшим вариться в собственном соку, полагаясь лишь на свой ум и интуицию. Делиться сырыми, неоформленными идеями, тем более такими… дикими, было не в его правилах. Это всегда казалось ему проявлением слабости, боязнью идти своим путем до конца.
Но сейчас ситуация была иной. Сложность задачи превосходила все, с чем он сталкивался. А главное – его собственное восприятие реальности начинало плыть. Ему нужен был якорь. Ему нужен был кто-то, кто посмотрел бы на все это со стороны, трезвым, не замутненным его одержимостью и паранойей взглядом. Кто-то, кто мог бы сказать: «Артем, это чушь, просто усталость», – и он, возможно, поверил бы. Или, наоборот, кто-то, кто, увидев те же странности, подтвердил бы, что он не сходит с ума.
Ему был нужен свежий взгляд. Или, может быть, ему просто было страшно оставаться один на один с этими молчаливыми глифами и растущим хаосом вокруг. Страшно признаться самому себе, что череда «совпадений» действительно выглядит как целенаправленное вмешательство. Разделить эту ношу, озвучить свои самые иррациональные подозрения – это могло бы помочь либо развеять их, либо подготовиться к чему-то худшему.
