8.
В редкие минуты затишья – когда перфоратор замолкал, телефон молчал, а мысли о тете Вале и отчете Лазарева на мгновение отступали под натиском крайней усталости – Величко инстинктивно тянулся к глифам. Как утопающий к соломинке, как заключенный к окну своей камеры. Он хватал эти мгновения – украденные полчаса глубокой ночью, десять минут за утренним кофе до того, как мир снова начнет требовать своего, – и немедленно погружался в них.
Распечатки с таинственными символами, разложенные на любом свободном пятачке – на полу, на подоконнике, поверх пыльных книг, – становились его порталом в другую реальность. Стоило ему сфокусировать взгляд на этих странных завитках и точках, как внешний хаос отступал, расплывался, терял свою остроту. Шум соседей, дедлайн отчета, грядущее вторжение родственников – все это казалось мелким, незначительным по сравнению с масштабом тайны, которую хранили камни.
Здесь, в безмолвном диалоге с Протоглифами, он снова чувствовал себя собой. Исследователем, дешифровщиком, человеком, занятым настоящим, важным делом. Мозг, измученный бессмыслицей бюрократии и бытовых неурядиц, с жадностью цеплялся за сложную, но осмысленную (как он надеялся) структуру древнего языка. Он снова выстраивал гипотезы, искал закономерности, ощущал знакомый азарт погони за знанием. Глифы были его единственным убежищем, его интеллектуальным наркотиком, позволяющим на время забыть о нарастающем абсурде его жизни.
Но это убежище было странным. Оно не давало покоя. Одновременно с облегчением и умственным возбуждением приходила и она – та самая смутная, иррациональная тревога, которая поселилась в нем с момента первого технического сбоя. Вглядываясь в глифы, особенно в те комбинации, что казались ему наиболее значимыми или сопротивлялись анализу, он не мог отделаться от ощущения… присутствия. Словно знаки на бумаге были не просто знаками, а глазами, наблюдающими за ним. Словно сам язык обладал волей и оценивал его усилия – то ли с насмешкой, то ли с затаенной угрозой.
Чем глубже он погружался в их структуру, тем сильнее становилось это двойственное чувство: восторг первооткрывателя смешивался с опаской перед тем, что он может обнаружить. Глифы были его спасением от хаоса, но одновременно – и его предполагаемым источником. И в этом парадоксе заключалась новая, еще более глубокая ловушка, из которой он уже не был уверен, что сможет выбраться. Он бежал от бытовых проблем в работу, но сама работа начинала казаться опасной игрой с неизвестными правилами и ставками.
9.
Поздний вечер снова окутал город. Перфоратор за стеной наконец-то смолк окончательно, погрузив квартиру в густую, почти оглушающую после долгого шума тишину. Ненавистный отчет по Пафлагонии лежал на краю стола – не законченный, но хотя бы сдвинутый с мертвой точки, умилостививший на время бумажного дракона бюрократии. Родственники были еще где-то в пути, их прибытие отдалилось на одну ночь, стало завтрашней, а не сегодняшней проблемой. Возник короткий, хрупкий островок покоя.
Величко сидел перед монитором, устало откинувшись на спинку кресла. Перед ним на экране, увеличенное во много раз, светилось изображение одного-единственного глифа. Он был не похож на остальные, еще более чуждый и сложный. Не просто комбинация завитков и точек, а какая-то многоуровневая структура, напоминающая одновременно и фрактал, и схему неизвестного механизма, и окаменевшее насекомое с десятками тонких лапок. Этот символ упорно сопротивлялся любым попыткам классификации, выбивался из намечающихся закономерностей, словно ядро хаоса, вокруг которого вращалось все остальное.
