Читать онлайн Алексей Хромов - Вещи, которые остаются

Самая прекрасная из обезьян безобразна по сравнению с человеческим родом; самый мудрый из людей по сравнению с богом кажется обезьяной – и по мудрости, и по красоте, и по всему остальному.

Гераклит Эфесский

Есть вещи, которые мы покупаем. Они блестят в витринах, обещая нам другую, лучшую версию самих себя. Мы приносим их домой, ставим на полки, вешаем на стены. Мы окружаем себя ими, как стенами крепости, надеясь, что их тяжесть и цена защитят нас от холода и пустоты. Мы верим, что обладание – это форма существования. Мы думаем, что вещи – это ответ.

Есть вещи, которые с нами случаются. Они не блестят. Они приходят без предупреждения, в шуме дождя на ночном шоссе, в тишине врачебного кабинета, в резком, пронзительном скрежете металла. Они ломают наши тела, наши планы, наши сердца. Они отнимают то, что, как мы думали, принадлежало нам по праву. Эти вещи не спрашивают нашего мнения. Они – просто факты. Суровые, неоспоримые, безразличные.

Большинство из нас всю жизнь пытается построить мост между этими двумя мирами. Мы пытаемся вещами, которые можно купить, заглушить боль от вещей, которые с нами случаются. Мы полируем глянцевые поверхности в надежде, что они отразят не наше истинное, искаженное горем лицо, а идеальный образ, сошедший со страниц журнала.

Эта история – не о том, как найти убийцу. Это история о том, как отличить одно от другого.

Это история о человеке, который когда-то потерял всё, что можно было потерять, и в этой предельной точке бессилия нашел единственное, что у него осталось – способность выбирать, как ко всему этому относиться. И это история о людях, которые имели всё, что можно было купить, и в итоге обнаружили, что не обладают ничем.

Действие происходит в мире, который кажется нам знакомым. Но если присмотреться, под его гладкой, лакированной поверхностью можно увидеть трещины. А если прислушаться к тишине, что царит в его роскошных, пустых комнатах, можно услышать тихий, почти беззвучный вопрос.

Вопрос о том, какие вещи на самом деле остаются, когда гаснет свет и оседает пыль.

Пробуждение пришло раньше света. Не было ни звонка, ни толчка, ни сновидения, которое оборвалось бы на полуслове. Просто переход из одного состояния в другое, такой же естественный и бесшумный, как остывание камня после заката. Артур Финч открыл глаза. Потолок в его квартире был ровным и белым, без трещин и узоров, на которые мог бы опереться заблудившийся ум. Утренний свет, еще не решивший, быть ему серым или синим, едва просачивался сквозь простое окно, похожее на мутный экран, на котором еще не началось кино. Было пять тридцать две. Он знал это не по часам – их не было у кровати, – а по внутреннему ощущению времени, которое он оттачивал годами, как плотник оттачивает лезвие рубанка.

Комната была продолжением потолка: гладкие стены, выкрашенные в неотличимый от небытия бежевый цвет, кровать из темного дерева с простым серым одеялом, одинокий стул у стола. Никаких фотографий, никаких сувениров, никаких ярких пятен, за которые мог бы зацепиться взгляд и утащить за собой мысли в прошлое или будущее. Вещи здесь не пытались ничего сказать. Они просто были. Шкаф был шкафом, кровать – кроватью. И в этой молчаливой функциональности Артур находил покой.

Он сел, и его босые ступни коснулись холодного, гладкого дерева пола. Это ощущение – первое прикосновение к реальности дня – было одним из немногих, что он позволял себе замечать. Холод был фактом, не хорошим и не плохим. Он поднялся, его тело двигалось с выверенной, неспешной экономией. Двадцать отжиманий. Усталый скрип старого паркета был единственным звуком в комнате. Дыхание Артура было ровным, почти неслышным. Тридцать приседаний. Сорок скручиваний на пресс. Его тело было инструментом, который требовал ухода и поддержания в рабочем состоянии. Не более того. Оно не было источником удовольствия или гордости. Оно, как и квартира, как и погода за окном, принадлежало к миру вещей, которые ему не подчинялись в полной мере. Оно могло заболеть. Оно могло постареть. Оно могло сломаться.

В ванной комнате, такой же аскетичной, как и спальня, холодная вода ударила в лицо, смывая остатки сна. Он не смотрел на свое отражение в зеркале дольше, чем это было необходимо для бритья. Лицо, которое он видел там каждое утро, было просто лицом сорокалетнего мужчины. Сеть тонких морщин у глаз. Упрямая линия рта. Спокойные, может быть, даже слишком спокойные глаза. Это было лицо, сформированное не событиями, а его отношением к ним.

Завтрак ждал его на кухне, которая была не комнатой, а скорее функцией, нишей в стене. Электрическая плитка, небольшая раковина, кастрюля. Он налил в кастрюлю воды, дождался, пока она закипит, засыпал овсянку. Никакой соли, никакого сахара. Через пять минут он переложил теплую серую массу в белую фаянсовую миску. Он ел стоя у окна, глядя на просыпающийся город – геометрию крыш, редкие огни окон, медленно ползущие по улице машины. Овсянка была просто овсянкой. Топливом. Процессом. Она не была ритуалом, не вызывала воспоминаний о детстве, не обещала наслаждения.

Когда миска была пуста, он вымыл ее, вытер и поставил на место. Затем он прошел к столу, на котором лежала единственная книга. Ее обложка из мягкого картона была истерта до бархатистости, уголки скруглены бесчисленными прикосновениями. Не было ни названия, ни имени автора – все это стерлось давным-давно. Артур раскрыл ее на случайной странице.

Слова, напечатанные простым шрифтом, были не столько откровением, сколько подтверждением. Он читал их каждое утро, как механик сверяется со схемой двигателя.

«Есть вещи, которые в нашей власти, и есть вещи, которые не в нашей власти. В нашей власти – наши мнения, наши стремления, наши желания и наши уклонения. Одним словом, все, что является нашим собственным действием. Не в нашей власти – наше тело, наше имущество, наша репутация, наши должности…»

Он закрыл глаза. Перед внутренним взором не было образов. Только скрежет металла. Пронзительный, рваный звук, уничтоживший тишину дождливого вечера много лет назад. Звук, который знаменовал конец всего, что было не в его власти. И начало единственного, что осталось, – его суждений об этом.

Он думал об этом не со скорбью и не с горечью. Он думал об этом как о доказательстве теоремы, как о неоспоримом факте. Мир полон вещей, которые происходят. Машины сталкиваются. Тела ломаются. Дома горят. Люди лгут и предают ради клочков бумаги и блестящих безделушек. И ты можешь либо позволить этим внешним событиям сокрушить тебя, либо признать, что они – всего лишь внешний шум. Они не могут затронуть твою суть, если ты сам не дашь им такого разрешения. Суть – это твой выбор. Выбор, как отнестись к боли, к потере, к хаосу.

Артур открыл глаза и дочитал страницу. Солнце, наконец, пробилось сквозь утреннюю дымку, и его желтоватый свет лег на пол длинным прямоугольником, полным танцующих пылинок. День начался. Артур встал, положил книгу на стол и пошел одеваться. Он был готов. Его спокойствие было не отсутствием чувств, а результатом ежедневной, неустанной дисциплины. Оно было броней. И в этой броне не было ни единого зазора.

Запах стоял первым. Еще до того, как Артур вышел из своей скромной машины, он уже был там, в салоне – едкий, кислый запах мокрой золы, перегоревшего пластика и глубоко въевшейся в мир скорби. Он был плотным, как туман, и ложился на язык неприятной горечью. Улица Кленовый Проезд была образцом тихого пригородного благополучия семидесятых: аккуратные дома с опрятными лужайками, на одной из которых застыл в дурацкой позе садовый гном. Но посреди этого порядка зияла черная рана.

Дом семьи Тернер. Вернее, то, что от него осталось. Крыша провалилась, обнажив почерневшие стропила, похожие на ребра исполинского, давно умершего зверя. Стены, некогда покрытые жизнерадостным бежевым сайдингом, были закопчены и обуглены, местами сквозь них виднелся каркас. Окна – пустые глазницы, из которых вытекали темные слезы сажи. На лужайке, испорченной колеями пожарных машин и тяжелыми ботинками, были свалены кучей жалкие останки того, что когда-то называлось жизнью. Скелет дивана, выпотрошенный и мокрый. Оплавленный комок пластика, в котором с трудом угадывался телевизор «Зенит». Стопка слипшихся, обугленных книг.

У края этой сцены разрушения стояли сами Тернеры, трое. Роберт, муж, высокий сутулый мужчина в рабочем комбинезоне, яростно жестикулировал. Его лицо было красным от гнева и бессонницы. Сьюзан, его жена, сидела на складном стульчике, который им, видимо, дал сосед. Она была закутана в одеяло и беззвучно плакала, ее плечи сотрясались в опустошающем горе. Чуть поодаль, прислонившись к дубу, стоял их сын-подросток, Кевин. Он был в джинсах и футболке с названием какой-то рок-группы и смотрел куда-то в сторону, на чужие, целые дома. Его лицо было непроницаемой маской подросткового безразличия, которая едва скрывала дрожь унижения и страха.

– Я же говорил тебе! – голос Роберта был резким, как треск ломающейся ветки. – Сколько раз я говорил тебе чистить этот чертов фильтр в сушилке! Но нет, тебе было некогда!

– Прекрати, Роб, – всхлипнула Сьюзан. – Прошу тебя, не сейчас… Все… все пропало…

– «Все пропало»! – передразнил он. – Да, все пропало! И пропало потому, что ты…

Артур вышел из машины, и они на миг замолчали, заметив его. Он приблизился, не глядя им в глаза, его взгляд был сосредоточен на руинах. На нем был простой темный костюм, который казался неуместным на фоне этой катастрофы. В руках он держал планшет с зажимом для бумаг и небольшую фотокамеру.

– Мистер и миссис Тернер? Артур Финч, страховая компания «Гарант».

Его голос был тихим и ровным, лишенным всякого выражения. Он не выразил соболезнований. Соболезнования были ритуалом, социальной смазкой, а он имел дело с фактами. Роберт Тернер ухватился за него, как утопающий за соломинку, его гнев тут же сменился отчаянной надеждой.

– Да, да, слава богу. Вы должны нам помочь. У нас ничего не осталось. Ничего!

Артур кивнул, и этот кивок не обещал ничего, кроме выполнения протокола. Он обошел дом по периметру. Каждый шаг был выверен. Он фотографировал. Вспышка на мгновение выхватывала из полумрака руин детали абсолютного распада: разбитую фарфоровую куклу с почерневшим лицом; изогнутую, оплавленную вилку на остатках кухонного стола; страницу из детского альбома с фотографией улыбающейся девочки, края которой обуглились, оставив в целости только один ее смеющийся глаз.

Он не чувствовал ужаса. Он видел лишь материю, перешедшую из одного состояния в другое. Вещи, лишенные своей знаковой функции, вернулись к своей сути. Диван перестал быть символом уюта и семейных вечеров; он стал просто кучей мокрого пепла и ржавых пружин. Телевизор перестал быть окном в мир развлечений; он стал комком ядовитого пластика. Это был конечный пункт общества потребления, его последний, честный вид. Руины.

– Очаг возгорания определили в прачечной, – сказал Артур, делая пометку в блокноте. Его ручка тихо щелкнула. Этот звук был единственным упорядоченным элементом в окружающем хаосе. – Короткое замыкание в сушильном аппарате. Это предварительная версия пожарного инспектора. Вы согласны?

Сьюзан снова заплакала.

– Мои фотографии… все свадебные альбомы… они были в шкафу в гостиной…