Артур не посмотрел на нее. Его вопрос был обращен к фактам, а не к чувствам.
– Мистер Тернер?
– Да, черт возьми, сушилка, – прорычал Роберт, бросив злобный взгляд на жену. – Я ее сам чинил месяц назад. Думал, протянет еще. Надо было новую купить.
В этой фразе было все: их мелкая экономия, их отложенные решения, вся механика их жизни, давшая сбой. Их горе было настоящим, но оно распадалось на десятки мелких, эгоистичных обид. Их обвинения друг друга были громче, чем треск огня, который уничтожил их дом. Они были не командой, столкнувшейся с бедой, а двумя одиночествами, запертыми в одном коконе общего несчастья, и теперь этот кокон лопнул. Они страдали не от потери дома. Они страдали от того, что огонь сорвал с них все маски, обнажив их взаимное недовольство и тихую, застарелую ненависть. Они оплакивали не вещи, а удобную иллюзию, которую эти вещи помогали поддерживать.
Артур закончил осмотр. Он подошел к ним. Его лицо оставалось бесстрастным. Он не был судьей. Он был оценщиком. Он оценивал ущерб, нанесенный материи. Оценивать ущерб, нанесенный душам, было не его работой. Да и возможно ли это? Ведь души калечат себя сами, своими собственными суждениями.
– В течение сорока восьми часов с вами свяжется наш агент для оформления временного жилья и выплаты аванса, – сказал он тем же ровным тоном. – Постарайтесь составить максимально полный список утраченного имущества. Это ускорит процесс.
Он протянул Роберту Тернеру визитку. Мужчина взял ее, его пальцы дрожали. На мгновение их взгляды встретились. Во взгляде Тернера была мольба: «Скажите что-нибудь. Скажите, что все будет хорошо». Во взгляде Артура было лишь спокойное, отстраненное внимание. Он уже думал о следующей папке на своем столе.
Он сел в машину и закрыл дверь, отсекая их театр горя. Запах дыма остался с ним. Другой запах. Запах горелого металла и резины из того дождливого вечера. Он на секунду прикрыл глаза, принимая это воспоминание как факт, а не как боль. Затем завел двигатель.
Людей мучают не сами вещи, а их представления о вещах, думал он, выезжая с Кленового Проезда. Тернеры потеряли не дом. Они потеряли свое представление о себе как о счастливой семье, живущей в этом доме. И теперь они остались наедине с пустотой. А пустота, в отличие от вещей, не горит.
Память не была пленкой, которую можно было прокрутить от начала до конца. Она была осколком. Острым, с неровными краями, который иногда, в моменты тишины, поворачивался под определенным углом к свету и ранил.
Это всегда начиналось с дождя.
Он за рулем. Руки на десять и на два, как учили. Сквозь лобовое стекло, по которому мечутся «дворники», мир превращается в расплывчатую акварель из серого асфальта и размытых зеленых крон. Щелк-щелк, щелк-щелк. Монотонный, гипнотический ритм, под который слипаются веки. Он устал. Усталость была тупой и тяжелой, как мокрое пальто. Рядом сидела Элен. Она спала, откинув голову на подголовник. Ее лицо, обычно такое живое, было спокойным, почти беззащитным. На заднем сиденье, в детском кресле, сопела во сне Лили. В воздухе стоял теплый, уютный запах их семьи – запах волос Элен, печенья, которое ела Лили, чего-то неопределимого и родного. Он думал о том, что нужно будет остановиться у следующего мотеля.
Это не воспоминание. Это реконструкция, предисловие. Сам момент всегда ускользал.
А вот то, что осталось.
