Артур смотрел на стопку завершенных дел. Пожары, кражи, автокатастрофы. Все это были простые, грубые трагедии. Понятные в своей примитивности. Дело Вандермира было другим. Оно пахло фальшью, глянцем, скрытой гнилью под дорогим лаком. Оно было из мира тех самых «представлений о вещах», которые мучают людей сильнее, чем сами вещи. Мира, от которого он так старательно отгораживался.
– Хорошо, – сказал он.
Он повесил трубку. Тишина в кабинете снова стала плотной. Но теперь в ней было что-то новое. Ожидание. Он отодвинул отчет по делу Тернеров в сторону. Их маленькая, честная трагедия была окончена. Начиналась новая пьеса. Большая, лживая и, скорее всего, очень уродливая.
Сборы не заняли много времени. У Артура не было вещей, которые требовали бы долгих раздумий: это взять или то? Каждая вещь в его квартире имела одну, строго определенную функцию. Он открыл шкаф. На вешалках, на одинаковом расстоянии друг от друга, висели два темных костюма, несколько белых рубашек, пара серых свитеров. Он снял с вешалки две рубашки, один свитер, взял две пары носков и нижнее белье. Все было аккуратно сложено в небольшой, потертый чемодан из твердого кожзаменителя. Чемодан помнил множество безликих мотелей и чужих трагедий. В боковой карман легли туалетные принадлежности и старая книга без обложки. Все. Путешествие в чужую смерть требовало минимального багажа.
Перед уходом он сел за кухонный стол, на котором секретарь Лэнгли оставил толстую папку с надписью «Вандермир, Ф.». Внутри был не стройный отчет, а хаотичный коллаж из чужого, тщательно сконструированного успеха. Вырезки из журналов, глянцевые и тяжелые на ощупь. Рекламные проспекты «VanderMeer Living». Ксерокопии документов.
Артур выложил их на стол. Перед ним развернулась вселенная, абсолютно чуждая ему, похожая на зарисовки из жизни инопланетной цивилизации.
Вот Франклин Вандермир. На одной фотографии он, еще молодой и хищный, стоит на фоне своего первого завода. Уверенная поза, взгляд, устремленный куда-то за плечо фотографа, в светлое будущее консьюмеризма. На другой, более поздней, он уже патриарх в дорогом кашемировом пальто, его рука лежит на плече улыбающейся, но напряженной женщины – его первой жены, давно умершей. Их окружают дети: мальчик и девочка с одинаковыми заученными улыбками.
Дальше – реклама. Артур медленно перебирал листы, изучая их с тем же бесстрастным вниманием, с каким рассматривал обгоревшие останки дома Тернеров. Это были руины другого рода – руины смысла. Идеальные гостиные в модных цветах авокадо и горчицы. Хромированные торшеры, похожие на вопросительные знаки. Низкие диваны, на которых невозможно было сидеть прямо. Стеклянные столики, на которых опасно было что-либо оставлять.
Ни один предмет на этих фотографиях не был предназначен для жизни. Они были предназначены для того, чтобы их видели. Это была не мебель. Это были знаки. Знаки богатства, знаки вкуса, знаки принадлежности к определенному кругу. Каждый предмет кричал: «Я стою дорого. Я неудобен. И именно поэтому я ценен». Эти комнаты были не жилищами, а тщательно срежиссированными сценами, музеями статуса, мавзолеями, где вместо мертвых тел были выставлены напоказ мертвые вещи, симуляции комфорта и счастья.
А на этих сценах разыгрывали свои роли идеальные люди. Женщина с безупречной укладкой смеялась, держа в руке бокал, хотя в комнате, кроме нее, никого не было. Мужчина в идеально сидящем пиджаке читал книгу у камина, который никогда не разжигали. Эти люди не жили в этих комнатах. Они их населяли. Они были частью интерьера, такими же функциональными и безжизненными, как и тот нелепый торшер. Они не потребляли вещи, они потребляли идею самих себя как людей, достойных этих вещей.
