Телефонные линии начали сдавать. Разговоры прерывались треском и шипением, словно в проводах запутались злые духи зимы. Голоса на другом конце провода становились далекими и неразборчивыми, а потом и вовсе пропадали, оставляя в трубке лишь протяжный, мертвый гудок. Телевизоры показывали «снег» – не тот, что бушевал снаружи, а его электронного двойника, танец черно-белых помех. Пионер-Ридж погружался в изоляцию.
Внутри домов, в отапливаемых гостиных, горел свет. Хозяева, отрезанные от своих брокеров, юристов и любовниц, подходили к огромным окнам. Они смотрели, как их безупречные ландшафты, их подстриженные лужайки и японские сады камней исчезают под белым саваном. Сначала это было красиво. Величественное, почти театральное зрелище. Но по мере того, как сгущались сумерки и крепчал ветер, в этой красоте начало проступать нечто иное. Зловещее.
Снег перестал быть просто погодой. Он стал событием. Субстанцией, которая заполняла собой все пространство, все мысли. Он давил на крыши. Он давил на нервы. Он превращал роскошные, просторные особняки в ловушки. Золотые клетки, запертые снаружи снежным ключом. И в одной из этих клеток, в доме на самой вершине холма, в кабинете, заставленном дорогими книгами, которые никто не читал, пожилой человек по имени Франклин Вандермир только что закончил свой последний спор. Он стоял у винтовой лестницы, тяжело дыша, и смотрел, как за окном сгущается белая тьма. Он еще не знал, что эта тьма пришла за ним. И что она не уйдет, пока не заберет его.
Тишина в столовой Вандермиров была особенной. Она не была мирной. Она была тяжелой и плотной, как неразорвавшийся снаряд. Ее создавал не недостаток звука, а его избыток: звон серебра о дорогой фарфор звучал как выстрел; скрип ножки стула – как угроза; звук глотка вина – как признание в чем-то постыдном. Воздух был наэлектризован невысказанными словами, и каждый из сидящих за длинным, отполированным до зеркального блеска столом чувствовал это напряжение.
В центре этого силового поля, во главе стола, восседал Франклин Вандермир. Он не говорил. Он правил своим молчанием. Его тяжелый, неподвижный взгляд медленно перемещался от одного лица к другому, и под этим взглядом каждый чувствовал себя так, будто его оценивают. Не как любимого человека, а как актив. Перспективный или убыточный. Франклин ел медленно, с сосредоточенностью человека, совершающего важный ритуал. Он был жрецом в храме собственного успеха, а его семья – паствой, пришедшей не за утешением, а за подтверждением своего статуса.
Справа от него сияла Леонора, его дочь. Она была идеальна. Ее платье, ее прическа, ее жемчуг – все было безупречно. Она была главной устроительницей этого священнодействия, и ее лицо застыло в маске тревожного гостеприимства. Примерно раз в двадцать секунд она бросала на отца быстрый, умоляющий взгляд, ища в его лице хоть тень одобрения.
– Папа, тебе нравится ростбиф? Я специально заказала его у того мясника в центре, ты его хвалил. Соус сделан точно по рецепту бабушки.
Франклин медленно прожевал кусок, проглотил. Затем взял салфетку, промокнул губы и произнес, не глядя на дочь:
– Немного жестковато.
Леонора замерла, и ее выверенная улыбка на долю секунды дала трещину. Этого было достаточно. Сообщение было получено: «Ты снова не справилась». Она тут же опустила глаза в свою тарелку, и ее плечи едва заметно ссутулились.
