Леонора знала это. Она сама проверяла. Трижды. Она сама, своими руками в тонких резиновых перчатках, перетирала каждый бокал, чтобы на нем не осталось ни единого отпечатка пальца. Она сама указывала экономке, под каким углом ставить подсвечники. Она дышала, и дом дышал вместе с ней. Он был ее вторым телом, ее экзоскелетом, защищавшим хрупкую, уязвимую сущность внутри. Каждая дорогая ваза, каждый тяжелый занавес, каждый безупречно отполированный квадратный метр паркета были продолжением ее самой. Они были ее визитной карточкой, ее оправданием, ее доказательством того, что она существует и чего-то стоит.
Но тревога не уходила.
Она сидела прямо, ее спина не касалась спинки стула. Эта поза была частью фасада. Она улыбалась, но мышцы ее щек свело от напряжения. Внутри нее, в области солнечного сплетения, медленно вращался тугой, холодный узел страха. Она смотрела на отца.
Его лицо было непроницаемым. Он разрезал мясо, и Леонора вздрогнула от звука, с которым нож коснулся тарелки. Слишком резко. Это знак? Знак неодобрения? Она тут же перевела взгляд на свою тарелку. Может, ростбиф и вправду жестковат? Утром, когда она пробовала его, он казался ей нежным, тающим во рту. Но теперь, под взглядом отца, она уже не была уверена. Все ее чувства, все ее суждения были вторичными, зависимыми от его реакции. Она существовала только в отражении его глаз.
«Немного жестковато».
Всего два слова. Но они были не о мясе. Они были о ней. Леонора – немного жестковата. Леонора – недостаточно хороша. Леонора – разочарование. Она почувствовала, как волна жара поднимается к лицу. Она отпила воды. Хрустальный бокал был холодным, и этот холод на мгновение привел ее в чувство.
Она посмотрела на остальных. На Ричарда, который всегда умел его разозлить своей показной бравадой. На Стивена, ее мужа, который прятался за своим цинизмом, как черепаха в панцире. Его ироничные комментарии ранили ее, потому что он целился не в отца, а в ее мир. Он обесценивал то единственное, что она умела делать хорошо: создавать идеальную картинку. Он словно говорил: «Все это не имеет значения». Но для нее это имело значение. Это было всем.
А Бренда… Леонора ненавидела Бренду. Она ненавидела ее спокойствие, ее отстраненную красоту, ее умение просто быть. Бренда не старалась. Она не суетилась. Она сидела за столом так, будто имела на это полное право. Она не искала одобрения в глазах Франклина. Казалось, ей было все равно. И именно это сводило Леонору с ума. Как можно жить, если тебе все равно, что о тебе думают? Как можно дышать, если ты не чувствуешь одобрения? Для Леоноры это было равносильно небытию.
Ее мир был построен на шатком фундаменте чужого мнения. И фундаментом этого фундамента был ее отец. Он был ее солнцем, ее богом. Суровым, требовательным, скупящимся на тепло, но единственным. Она всю жизнь танцевала для него свой танец послушной, любящей дочери. Она вышла замуж за того, кого он одобрил. Она жила в доме, который он ей купил. Она устраивала эти ужины, эти ритуалы, эти перформансы, чтобы заслужить хотя бы крошку его любви, которая всегда казалась ей наградой за правильно выполненное задание.
«Я так стараюсь», – беззвучно кричал ее внутренний голос. «Почему ты не видишь, как я стараюсь?»
Но отец не видел. Или не хотел видеть. Он смотрел сквозь нее, на свои бизнес-планы, на свои амбиции, на свое отражение в глазах других людей. А она оставалась здесь, за этим идеально сервированным столом, в этом идеально убранном доме, который был ее тюрьмой и ее единственным убежищем. Она была самой красивой, самой дорогой вещью в его коллекции. И, как и любая вещь, она отчаянно боялась, что однажды ее сочтут несовершенной и уберут на полку, в пыль и темноту.
