Гречанка из Пентикопоса - страница 7

Её рука расплёскивает прозрачную воду, обнажая дно розового мрамора. Кате шестнадцать лет, она определённо это знает и помнит. На ней удлинённый хитон персикового цвета из полумягкой натуральной ткани, собранный драпировочными фалдами выше талии, серебряные сандалии на ногах, волосы частью распущены, частью собраны наверх деревянными узорчатыми заколками, а по лобной части головы протянута тонкая нить диадемы.

Издалека доносится шум морского прибоя. Да, да, точно так. Это волны набегают на камни и откатываются назад. Море! Южное море! Ведь Катя никогда его не видела! Она живёт на море, да. Но это северное море, совсем не такое, как то, в воспоминаниях. А уж в шестнадцать лет сегодняшняя Катя никак не могла видеть море, разве что на картинках или по телевизору!

Она ещё раз шлёпнула рукой в браслетах по струящейся воде и услышала, как её зовёт женский голос. Только почему-то зовут её не Катей, а другим именем, и она бежит на этот зов! Но речь! Речь вроде бы чужая, а Катя безо всякого труда понимает её. Бежит на увитую пахучим виноградом терраску, с которой рыжие каменные ступеньки ведут вниз, к морю.

Вот оно – южное море, шуршащий рокот прозрачной волны: шир-шир, шир-шир. Терраску окрутил красный виноград, от его плодов веет пьянящим ароматом.  Перед ней женщина в длинном светлом хитоне – её мать. Но у Кати другая мама! Однако Катя сейчас знает, что женщина на терраске всё же её мать. И, Бог мой, что-то общее есть в чертах её лица с чертами лица настоящей Катиной мамы – неопределённый, но заметный налёт безусловного сходства. И зовёт она её странно: «Калиопи, ндо фтас?»  Что за язык? Но Катя откликается на имя и великолепно понимает речь. Мало того, она сама начинает говорить на этом красивом, певучем наречии.

Мама пожурила Калиопи за то, что та не принесла вовремя в дом воды, вручила ей кувшин, и Калиопи помчалась по каменным ступенькам вниз, к роднику, легко и быстро, как горная козочка, водрузив кувшин на плечо. Нет, это не кувшин, ну, не такой кувшин, не современный, какой Катя привыкла видеть. Это греческая амфора для воды  –  на чёрном лаке сосуда нарисованы человеческие фигуры в терракотовом  цвете. Вот точно такая, как в краеведческих музеях, только целая, новая, годная для употребления – "действующая" посуда.

В следующий миг Катя отошла от воспоминаний, обнаружила себя одиноко сидящей в полумраке комнаты. «Наваждение или сон, что это? Мне страшно. Какая-то гидрия для воды…, – съёжилась Катя, – я и видеть не видела в жизни таких кувшинов. А если я и вправду сошла с ума? Ведь я не создаю эти события искусственно, воображением, а вспоминаю. Я ничего не выдумываю, мне само приходит не память то, что якобы было на самом деле".

– Вот, смотрите,  –  заговорила она вслух, как будто в комнате, кроме неё, находился ещё кто-то, её слушавший,  –  смотрите: вчера я в шесть часов встала из-за чертёжной доски, пошла домой. В семь мне позвонил Кирилл, он предложил поужинать в кафе. Мы встретились у остановки, шли по ул. Шмидта… До этого я полезла под душ, высушила волосы феном, оделась, – бормотала она, – …   шли по ул.Шмидта, вошли в кафе с этим затёртым названием – «Девятый вал». Кирилл заказал ужин…   Официант ещё был такой худой и прыщавый…  Ну, вот же, вот, вчерашний вечер. Я прекрасно его помню. –  Катя заплакала беззвучно.  –  А теперь смотрите, – обратилась она к незримому слушателю, ища поддержки, – я вижу: одна из комнат в большом доме. Стены из каменного блока, высокие потолки. На окнах раздвинутые портьеры из натурального хлопка, естественного серо-молочного цвета. Комната просторная и служит для занятий, напоминает школьный класс, потому что я сижу за низким деревянным столом, который смахивает на школьную парту довоенных лет. Возле моего стола ещё один такой же стол, а перед ними – не очень высокая, массивная кафедра.   Рядом, у блочной стены, стоит музыкальный инструмент. Это арфа!