Олигарх. Ну или почти.
Хрена.
– Ты… – просить я не привык, но тут иначе не выйдет. – Того паренька… если захочет, то привези. Ладно? Только нормально… без этих вон.
А то явятся мордовороты. Напугают.
– Можешь с мамкой, чтоб глянула, что тут никто обижать не станет.
– А ты меняешься, Громов, – Ленка смотрит внимательно. – Возможно…
Запнулась.
Не сказала, что к лучшему это. Или к худшему. Или потому, что мозги плавятся. А они плавятся. И когда Ленка берет телефон – с Антоненко договаривается, не иначе – я закрываю глаза. И уже почти без усилий оказываюсь там.
Лазарет.
Запахи знакомые. Да и где мне ещё быть? Но не один. Мы с Савкой лежим в кровати, а над нею нависает фигура.
От фигуры пахнет спиртным.
И она покачивается. Будто человек этот всё никак не может решение принять. Или принял, но в голове, а взять и сделать то, чего он там в голове надумал, оказалось сложнее. В руках он мнёт что-то…
Подушку?
Серьёзно?
Савка. Дёргаю мальца, пытаюсь во всяком случае, но не выходит. Савка прячется где-то там, в глубинах то ли разума, то ли души. Главное, что спрятавшемуся там, ему выглядывать не хочется. Как ребенок, который при пожаре под кровать забивается, надеясь спастись.
Нет.
Не выйдет.
И раз уж так, я занимаю тело. Приоткрываю глаза. Осматриваюсь, отмечая, что очертания предметов становятся чётче. И мужика узнаю – тот, свежеявившийся, который нас продать кому-то собирался.
А теперь, когда не вышло, прибить?
Ни хрена это не логично.
И главное, видно, что трусит, что прям весь на дерьмо исходит, до того ему страшно и непривычно. Ну да, убивать людей непросто. Особенно в первый раз. А тут ребёнок.
Дети…
Спокойно убивают детей лишь конченные психи. Этот же…
– Дяденька, – я решил рискнуть и глаза открыл. – Дяденька, а что вы делаете… мне страшно, дяденька!
И сказал это громко. А ну как тут ещё кто есть поблизости.
– Я? – он стушевался и от кровати отскочил, убирая подушку за спину. – Я тут…
Как есть трус.
И из тех, кто до последнего будет отступать. А потому самое главное – не загонять в угол.
– Вы… меня лечите, да? – и глазками хлопнуть. Не знаю, видит он там что или нет, но хлопаю старательно и голосок вымучиваю жалостливый. – А что со мною было, дяденька? И попить бы…
– Попить… да, попить…
Внимание его переключается, а я выдыхаю. Если он не решился убить меня спящего, то бодрствующего тем паче не рискнёт.
– Сейчас. А ты что, не помнишь?
– Помню… плохо помню… вот как бегал… и вернулся…
– Куда бегал?
– Так, вокруг. Для здоровья. У меня здоровье слабое. Я решил, что если бегать буду, стану сильным… вот как вы.
Он что-то там пыхтит. И уходит недалеко, к столу, на котором графин с водой стоит. Наполняет стакан. Возвращается. Пить страшно, а ну как плеснул чего. С другой стороны, что ему мешало это и сделать? А он с подушкой припёрся. Значит, или нечего плеснуть, или опасается, что отравление обнаружат.
Сказать определённо сложно. Я слишком мало знаю про мир.
Пью.
Вода местная имеет своеобразный привкус, но его я уже знаю.
– Ты… мальчик… отдыхай, – велит Антон Павлович. – Тебе надо восстанавливать силы…
– Антон Павлович? – дверь открывается без стука, и в комнату входит Евдокия Путятична. – Что вы тут делаете?
– То, что и должен.
Он чуть дёргается, но вспоминает, что треклятая подушка лежит на табурете, у стола с графином, и успокаивается этим.
– Наблюдаю за пациентом.
– Что ж. Очень рада, что вы снизошли до исполнения непосредственных обязанностей, – голос Евдокии Путятичны сочится ядом. – Но теперь я вас сменю. Вам стоит… подготовиться.
