Наглость моя Проценке понравилась. Подружка – ещё больше.
*
Я должен был сдать фильм любой ценой.
Иначе – горел квартальный план студии, премии и пр.
Кто из редакторов подал голос про «голую бабу в кадре».
У Проценки было хорошее настроение:
– Никакая она не голая, – возразил Проценко, – Трусы, лифчик – всё так… деликатно.
Чудо – голую бабу проскочили.
*
– А человек горит? Какое надругательство! – и так далее…
Тут начались самозабвенные монологи редакторов о смысле жизни, смерти, долге режиссёра перед жизнью и смертью и пр.
– Все помрём, – задумчиво сказал Проценко, – Пусть останется.
Знал бы он – крепкий мужик – совсем немного ему осталось.
Монологи закончились.
Второе чудо свершилось.
*
– Ну… митинг этот – я не обсуждаю, – нахмурился Проценко, – Давай так – Партию нашу я никому трогать не позволю – выкидываешь митинг, я подписываю бумаги.
Третье чудо свершилось.
*
Но какой чёрт меня дёрнул за язык сказать:
– Я ничего переделывать не буду
*
Проценко удивился.
Министру – какой-то студентик говорит нет.
– Ты что – спорить что ли со мной тут собрался? – сильно удивился Проценко, – Как Курсы называются?…При Госкино. Это мои Курсы. Сейчас позвоню Кокоревой – она тебя выгонит.
– Ну… звоните, – и земля поплыла под стулом.
– Да нет… – передумал Проценко, – … я не буду Кокоревой звонить. Я мастеру твоему позвоню. Чтоб фильм за тобой переделал, – он так и сказал – «за тобой» – как дерьмо убрал, – Кто там у тебя мастер?
– Гуревич, – сказал я.
И вспомнил, что говорить этого не следовало.
*
– Ах, этот!… Понятно всё! – откинулся в кресло Проценко, – Значит – диссидентский капитальчик себе зарабатываете? И потом – страдальцами – на историческую родину?… Значит – так! Бабу голую убрать! Гроб убрать! Митинга этого – чтоб духу не было!… Нет… – редакторам, – … завтра – ещё раз фильм просмотрите – и полный список поправок мне. Свободен! – и занялся бумажками на столе.
*
Редактора ликовали. Подружка моя сидела пришибленная.
Всё геройство меня покинуло:
– На какую историческую родину? – зачем-то залепетал я.
– А-а! Не хотят они с Гуревичем на родину, – объяснил Проценко редакторам, – В Америку хотят…. Наше государство их кормит, поит, обувает, учит. А они – на государствен-ные же деньги – страну грязью обливают.
Я уже не сопротивлялся – так, вяло вякал:
– А где это я страну обливаю? Я про партию сказал.
– Рот закрой мне тут – про Партию!
– И то – не я сказал – народ. В народе зреет… – и тут я случайно попал в какую-то точку, видимо, созвучную идеям Проценко.
– Это не твоего ума дело! Партия разберётся! – усмехнулся, – Гуревич, небось, надоумил? – редактору – Иру Кокореву вызови. Что она там смотрит? Гнездо какое-то диссидентское развели!
*
Космонавтом вместе со стулом я плавал в тошной невесомости.
Мало – я сам утопал, так я ещё и Гуревича топил. И директора Курсов.
Которая ко мне очень хорошо относилась.
И это как-то придало мне сил:
– А при чём тут Гуревич?
– Что – скажешь, не он это делал?
– Он вообще к фильму не имеет отношения
Проценко удивился.
– Он фильм видел?
– Видел. Вчера.
– Что сказал?
– Да то же, что и вы.
Это очень удивило Проценку.
И я повторил ему почти слово в слово Гуревича. И ещё раз повторил:
– Это – народ говорит. Нужны перемены. Время требует
– Нагод, – передразнил меня Проценко.
Я разозлился.
Стул из невесомости брякнулся на пол.
– Вообще-то – я не картавлю.
*
Да Проценко и сам стал понимать, что я не еврей.
