Я уже и сел, и Гуревича посадили, и на Курсах идут повальные аресты…
И дико болела рука. Причём, почему-то вся. И начинало подташнивать…
*
…дверь открылась и вошёл Проценко.
В руке у него была большая заледеневшая бутылка «Посольской» и горсть соевых батончиков в другой.
Как будто меня нет, он полез в поломанный бар:
– Вот режиссёр пошёл – мебель ломает… да какой режиссёр – студент!
Достал два тонких стакана, с хрустом открыл бутылку, налил сантиметра по три в каждый, развернул две конфеты.
Усмехнулся:
– Иди. Выпьем за знакомство
*
Я подошёл и понял, что правой рукой не могу взять стакан.
Взял левой.
Он поднял стакан:
– Я – Проценко. Александр Иваныч. Министр… А ты кто?
Чёрт, как же мне стало стыдно… Я не знал, что и ответить.
– Давай. Герой, – он протянул стакан.
Мы чокнулись и выпили.
*
С детства не люблю соевые батончики.
– За бутылку возьми, – кивнул на руку Проценко.
О, какое это успокоение – раскаленная рука на ледяной бутылке.
– А сейчас – зови свою тёлку – посидим, потолкуем.
*
Соевые батончики быстро кончились. Он сказал:
– Секретарша ушла. Лень за закусоном идти. Давай, жевачкой закусывать. – А как это?
Он достал из поломанного бара блок жёлтой пахучей мечты детства «Juicy Fruit», раскрыл две пластинки, мы ещё раз махнули, он выдохнул и стал учить:
– Смотри. Выпил. И сразу в рот. Слюна прёт. И жуёшь – слюной запиваешь.
Это оказалось чертовски вкусно.
*
Мы просидели с ним часа три.
Умяли эту 0.75. Сжевали полблока резинки.
И говорили, говорили, говорили – о кино, о жизни, о Гуревиче.
Бедная моя подружка просидела почти молча.
Бедная моя рука.
*
– Что у тебя с рукой, – когда вышли, спросила подружка.
– Распухает иногда. Ни с того, ни с сего… Может, это наследственное?
И поехали в травмпункт.
Два пальца были сломаны.
*
Что сделал хитрейший Проценко?
Он принял фильм. Но с гневными идеологическими поправками про эпизод с митингом, приложив эту бумажку к остальным документам.
А мне сказал:
– А теперь иди в Госкино СССР сдавайся. А я посмотрю.
И засмеялся.
Потому что самое страшное – было впереди.
*
Как я там сдавал – это отдельные рыдания,
но Гуревич в них почти не фигурировал.
*
Гуревич не слышал эту историю.
Я просто не знал, как ему её рассказать.
Много было жёстких слов, жёстких мыслей.
Я и сейчас-то не всё рассказал – так, историю-лайт.
Но через месяц, два, он вдруг с удивлением сказал:
– Ты знаешь, Проценко ко мне стал лучше относиться. Тут видел его – он так со мной – вежливо – как ваша мастерская? С чего бы это? Может подлянку какую задумал?
Он был мнителен.
Как человек, которого много гнали.
*
Гуревич поймал меня в Доме кино, шепчет и оглядывается, как шпион:
– Американцы предлагают тур – советские режиссёры со своими фильмами в Америке. Никаких чиновников. Я, вроде, главный. Пробиваю – тебя… —
и на весь вестибюль,
– … но меня эти американцы подозревают, что я из КГБ. Нет, ну не идиоты! —
опять, почти шёпотом,
– Буду тебя отстаивать. Но… я тебя очень прошу – если ты останешься в Америке – мне конец… – сделал ужасные глаза, – Дай слово.
– Даю, – говорю я страшным шёпотом.
Потому что не верил ни в какую Америку.
А в вестибюле-то никого и не было.
*
89-тый. Конец зимы и февраля.
Шереметьево.
– Не грустно? С родины уезжать, – вдруг спросил Гуревич.
Я не понял – какая грусть?
Полетели…
*
